Джонатан Фоер - Мясо. Eating Animals Страница 18

Примерно через двадцать минут Си останавливается и поворачивает на девяносто градусов. Я не понимаю, откуда она знает, что нужно остановиться именно тут, у дерева, неотличимого от сотен тех, мимо которых мы прошли. Продравшись сквозь гущу ветвей и пройдя еще дюжину ярдов, мы, как кайякеры к водопаду, вышли к своей цели. Сквозь последние остатки листвы я разглядел стоящую совсем рядом, примерно в дюжине ярдов, изгородь из колючей проволоки, а за ней — комплекс фермы.

На ферме семь загонов, каждый около 50 футов в ширину и 500 футов в длину, и в каждом содержится по 25 000 птиц, хотя я пока еще этого не знаю.

К загонам примыкает массивное зернохранилище, которое больше напоминает конструкции из фильма «Бегущий по лезвию бритвы», чем декорации из «Маленького домика в прериях». Фасады опутаны паутиной металлических труб, лязгают огромные вентиляторы, а лучи прожекторов причудливо рассекают предрассветные сумерки. У каждого свой воображаемый образ фермы, у большинства это, вероятно, поля, амбары, трактора и животные, по крайней мере, хоть что-нибудь из этого списка. Сомневаюсь, что на свете есть человек, никогда не занимавшийся фермерством, чей мозг был бы способен вообразить то, на что я смотрел. И все же передо мной тот самый тип фермы, где выращивают примерно 99 процентов всей живности, которую потребляют в Америке.

Перчатками астронавта Си раздвигает струны арфы из колючей проволоки настолько, что я могу протиснуться между ними. Брюки порвались, но они тоже «одноразовые», куплены для этого случая. Она передает перчатки мне, и я придерживаю проволоку для нее.

Почва под ногами похожа на поверхность луны. На каждом шагу ноги погружаются в компост из отходов животных, грязи и я-до-сих-пор-не-знаю-чего-еще, что было разлито вокруг загонов. Приходится поджимать пальцы ног, чтобы башмаки не слетели, увязнув в клейкой мерзости. Я пригибаюсь, чтобы стать как можно меньше ростом, и прижимаю карманы руками, чтобы там ничего не звякнуло. Быстро и беззвучно мы минуем открытое пространство и оказываемся среди загонов, прячась в тени которых мы можем двигаться немного свободнее. Огромные вентиляторы — штук Десять, наверное, каждый фута четыре диаметром, — То включались, то выключались.

Подходим к первому загону. Из-под двери пробивается свет. Это и хорошо и плохо: хорошо, потому что не придется включать фонарики, которые, как говорила мне Си, могут испугать животных, в худшем случае вся стая птиц, взволновавшись, пронзительно закричит, плохо, потому что, если кто-нибудь откроет дверь, чтобы посмотреть, все ли в порядке, нам не удастся спрятаться. Интересно, почему загон, где полно животных, ярко освещен ночью?

Я слышу какое-то движение внутри: к жужжанию механизмов примешиваются звуки, напоминающие то ли шепот в зрительном зале, то ли позвякиванье в магазине, где продаются люстры, при слабом землетрясении. Си пытается открыть дверь, потом дает знак идти к следующему загону.

Еще несколько минут мы ищем незапертую дверь.

И снова вопрос: зачем запирают двери на ферме по разведению индюшек?

Вовсе не потому, что боятся, что украдут оборудование или животных. В загонах нет оборудования, которое можно украсть, а птицы не стоят тех усилий, которые потребуются, чтобы незаконно транспортировать значительную партию. Фермер запирает двери вовсе не из опасения, что птиц похитят. (Индюшки не способны повернуть шарообразную ручку двери.) И, несмотря на уверения рекламы, это делается также не ради биобезопасности. (Колючей проволоки достаточно, чтобы не допускать просто любопытных.) Тогда зачем?

За три года, которые я проведу, с головой погрузившись в животноводство, ничто не выбьет меня из колеи так, как эти запертые двери. Это лучший символ для всего печального бизнеса промышленной фермы.

И ничто не убедит сильнее в необходимости написать эту книгу.

Оказывается, запертые двери — наименьшее из зол. Я так и не получил ответа от Tyson или от любой другой компании, в которые писал. (Чтобы сказать «нет», посылают один тип сообщения. Другой — чтобы не сказать вообще ничего.) Из-за корпоративной скрытности рушатся планы самых солидных исследовательских организаций с обширным штатом. Даже когда влиятельная и владеющая средствами Комиссия Пью профинансировала двухгодичное исследование состояния промышленного животноводства, в своем отчете она указала:

«Комиссии чинили серьезные препятствия в ходе проверки и выработки согласованных рекомендаций… Одни представители промышленного сельского хозяйства рекомендовали членам Комиссии авторов для технических отчетов, а другие в то же самое время отговаривали этих авторов принимать участие в нашей работе, угрожая прекратить финансирование исследований для их колледжей или университетов. Мы постоянно сталкивались с фактами значительного давления промышленности на область академических исследований, на политику сельского хозяйства, на государственное регулирование в этой области».

Влиятельные лица в промышленном фермерстве знают, что их модель бизнеса зависит от потребителей, которые не могут видеть (или слышать) то, что они творят.

Освобождение

Из зернохранилища доносились мужские голоса. Почему они работают в 3:30 утра? Включают механизмы. Какие? В разгар ночи явно что-то происходит. Но что?

— Одну нашла, — шепчет Си. Она отворяет тяжелую деревянную дверь, высвобождая прямоугольник света, и входит. Я следую за ней и закрываю за собой дверь. Первое, что привлекает мое внимание, — ряд противогазов на ближней стене. Зачем в загоне противогазы?

Мы движемся дальше. Тут десятки тысяч индюшат. Они размером с кулак, перья у них цвета опилок, их почти не видно на полу, покрытом опилками. Индюшата жмутся друг к другу и спят под нагревательными лампами, установленными, чтобы заменить тепло, которое дают их мамаши-наседки. (А где их матери?)

В этой скученности была какая-то математическая система. Я на мгновение оторвал взгляд от птиц и окинул взглядом помещение: фонари, кормушки, вентиляторы и нагревательные лампы были расположены на одинаковом расстоянии в идеально воссозданном искусственном дневном освещении. Кроме самих птиц, здесь не было ни единого намека на то, что можно назвать «натуральным» — ни клочка земли, ни окна, через которое льется лунный свет. Меня поразило, как легко забыть естественную жизнь и начать любоваться технологической симфонией, которая с такой точностью управляет этим маленьким миром-в-себе, увидеть эффективность и власть механизма, а затем воспринять птиц как продолжение или зубец этого механизма, не как живых существ, а как его часть. Чтобы отнестись к этому иначе, нужно сделать усилие.

Я смотрю, как индюшонок с трудом пытается протиснуться сквозь кучу птиц, сбившихся вокруг нагревательной лампы, и пробраться в самую середину. Затем на другого птенца, который сидит прямо под лампой, кажется, он доволен, как разлегшаяся на солнышке собака. Потом на третьего, который вообще не двигается, не заметно даже дыхания.

Поначалу все это выглядит не так уж плохо. Птиц очень много, но они кажутся достаточно счастливыми. (Ведь и человеческие младенцы живут в переполненных яслях, не правда ли?) И они такие симпатичные. Чувствую приятное возбуждение оттого, что вижу именно то, на что пришел посмотреть, и то, что я стою среди всех этих птенцов, доставляет мне удовольствие.

Си отходит, чтобы дать воды совсем сникшим птицам в другой части загона, а я расхаживаю на цыпочках, пристально вглядываясь и оставляя нечеткие следы от башмаков на опилках. Почувствовав себя среди индюшат увереннее, я хочу хотя бы подойти к ним поближе, если уж нельзя брать их в руки. (Первым приказом Си было никогда к ним не прикасаться.) Чем внимательней я вглядывался, тем больше видел. Концы клювов индюшат почернели, как и кончики пальцев на лапах. У некоторых на макушке виднелись красные пятна.

Поскольку птиц очень много, требуется время, чтобы разглядеть и понять, сколько среди них мертвых. Некоторые забрызганы кровью; другие покрыты язвами. Кажется, что некоторых распилили; другие, точно палая листва, высушены и сметены в кучки. Некоторые изуродованы. Мертвые — исключение, но практически не найти места, где не было бы хотя бы одного мертвого индюшонка.

Я иду к Си — на это уходит целых десять минут, но это неважно. Она опускается на колени. Я приближаюсь и становлюсь на колени рядом с ней. На боку лежит индюшонок и дрожит, лапы его вывернуты, глаза покрыты коростой. На проплешинах видны струпья. Клюв слегка приоткрыт, а голова дергается взад и вперед. Какого он возраста? Недельный? Или ему уже недели две? Он был таким всю свою жизнь, или с ним что-то случилось? Что же?

Си знает, что делать, думал я. И она знала. Она открывает сумку и вынимает нож. Занеся руку над головой индюшонка (крепко ли она его держит или только прикрывает ему глаза?), она перерезает ему горло — освобождая от бессмысленных мук.