Иван Аксенов - Готы Страница 18

— Не хочу, — соглашался Благодатский и предполагал, что Белка — начинающая готка. Решал пойти с ними, поговорить и выяснить: что и как.

По дороге в Пушкинский кинотеатр — проходили мимо зеленого Пушкина и разглядывали большие яркие прямоугольники подчеркнутых серым капающим небом — анонсов свежих кинокартин. В кинотеатре — проверялись охранником и высоким металлоискателем, поднимались лестницей на второй этаж. Усаживались за столик.

Благодатский не хотел тратить деньги на дорогой и невкусный кофе и не тратил. Сидел и курил рядом с побрякивавшими ложечками и чашечками девками, расспрашивал Белку. Оказывалась — почти готочкой, только слушала — Вилле Вало. Думал: «Ну и хули, сейчас — каждая вторая готка его слушает, да и пацаны некоторые тоже… Что же теперь, не разговаривать с ними, что ли? Она и читает наверняка — Лавкрафта какого-нибудь. Хуйня… Ничего вроде девка, странная только немного. Они у меня все — странные. И глаза правда — злые: маленькие, быстрые. Надо знакомиться с ней поближе: кажется удивительно развратной, люблю таких».

За соседним столиком двое юношей с прыщавыми лицами и в дорогих свитерах — разговаривали о сотовых телефонах.

— У меня теперь — цветной! — говорил один.

— Ну и что, у меня-то все равно — дороже, — отвечал второй.

«Уебки», — ругался про себя Благодатский и слушал рассказ Белки и старшекурсницы про то, как посещали они прошлой неделей — «ХИМ»-парти.

— Мы там так круто оторвались! — хвастала старшекурсница. — Напились немного — текилы, и отрывались!

— Группа крутая играла — АТЗ называется. Это значит: Адские Трубы Зовут. Круто? — спрашивала Белка.

— Очень, — отвечал Благодатский. — Я, правда, как-то больше — по готике, а «ХИМ» — не слишком люблю. Я пацана знаю из группы АТЗ — который поет…

— Круто! — приподнимались со стульев девки. — А он правда все время в шапке ходит? А ты нас с ним познакомишь?

— Ага, правда, — ухмылялся Благодатский: думал: «Даже ебется — в шапке!» Добавлял: — Нормальный пацан. Познакомлю, только вряд ли скоро получится: у него сейчас работы много: альбом записывает…

И долго еще после расспрашивали его девки: про интересное знакомство, и рассказывал им Благодатский, присочиняя для увлекательности и не хвастаясь особо — своими кладбищенскими подвигами и Евочкой. Считал, что — может повредить развитию отношений, на которые усиленно настраивался. «Долго с такой — не протянешь, но немного — будет очень даже…» — так оценивал он ситуацию и на вопрос Белки: как часто ездит на кладбище, отвечал:

— Так, иногда…

— Какой интересный! — удивлялась Белка. — И на кладбище, и книжки читаешь… А ты наверное — и сам чего-то сочиняешь, да?

— Сочиняю, — соглашался Благодатский. — Пока не очень: никак не сяду серьезно. Все как-то — не получается.

— А если вдруг я тебя попрошу — помочь? Мне там кое-чего написать нужно, поможешь мне, поможешь? — улыбалась — и странной казалась улыбка под злыми быстрыми глазами.

— Помогу, чего не помочь… Только — не знаю, как мы с тобой встретимся: я редко свое время планирую: сегодня — здесь, завтра — там.

— Да я тут рядом живу совсем — возле вашего института. Приедешь учиться, позвонишь и зайдешь. Зайдешь?

— Зайду, — соглашался Благодатский и радовался тому, что — так удачно вышло. Смотрел сквозь стеклянную стену кафе, видел: дождь и прохожих, покрытых зонтами и капюшонами: спешили в метро и под другие крыши. Решал — посвятить вечер творчеству: не ездить никуда — по плохой погоде. Прощался с изрядно надоевшими бестолковым разговором девками, отправлялся в общежитие. Не забывал — записать номер телефона Белки.

Приезжал, сообщал свои намерения — Неумержицкому. Садился за стол, доставал блокнот и ручку. Пробовал писать: грыз колпачок, трогал волосы и думал о том, как нужен ему компьютер, за которым удобно работать: сохранять, форматировать и редактировать текст. Чертил на полях кривые линии, не знал — с чего начать. Спрашивал Неумержицкого:

— Как можно — начать?

— Я ехал на перекладных — из Тифлиса! — ржал тот. — Хули ты за писатель такой, если даже начать не можешь? Тебе ведь и заканчивать как-то придется…

— Да уж закончу… — хмуро отвечал Благодатский. — Начну и закончу, спасибо — за помощь…

— Не на чем. Пива хочешь?

— Хочу. А что, есть?

— Нет, но можно сбегать…

Бегали, пили — до полуночи. В двенадцать часов ночи — засыпали, пьяные.

Во сне Благодатский видел себя — стоящим у окна общежития и всматривающимся в очертания предметов сентябрьской ночи: видел деревья и фонари, светившие желтым на мокрые асфальты дорог, видел дома, темное, затянутое тучами ночное небо и на фоне неба — Останкинскую башню. Что-то странное мерещилось ему в очертаниях башни: в ее устремленности к невидимым на далеком небе звездам, в ее верхней части: с утолщением и тонким острым шпилем наверху. Понимал вдруг, что башня — не башня, а: огромный мужской половой орган, который уже долгие годы бесполезно стоит, высокий и беспомощный. «Несправедливость», — решал Благодатский. — «Не может ведь она, то есть — он: сам. Нужен кто-то, а никому нет дела… Почему все — так? Почему заботятся о себе, не замечая других? Ведь если бы иначе — всем сделалось бы лучше. Я вот — не только с этой могу, которая убежала к пацану с квартирой и плечами пошире, но и — с теми, на кладбище: маленькими, глупыми, некрасивыми. Им хорошо — и мне хорошо, и я рад, что могу делать им приятное… Я ведь и тут смогу, надо только постараться… Пускай все видят, как нужно поступать! Может — хоть до кого-то дойдет…»

И вновь — сильными волнами внутри начинало ходить по всему телу ощущение превосходства, сознание силы и яростная радость. Хватал в углу комнаты рюкзак, похожий — на солдатский ранец, бросал в него оказывавшиеся под рукой — предметы. Как обычно бывает во снах — не думал о нелогичности, необоснованности тех или иных действий: носился по комнате, словно руководимый непонятной силой и заранее изготовленным кем-то — сценарием. Чернело: проваливался куда-то, ничего не помнил — только оказывался на клочке глинистой земли: совсем рядом с тем домом, где днем раньше — ходил, смотрел и разбивал окно. Смотрел в его сторону: видел кусок стены и деревья, с которых ему под ноги летели жухлые листья. Замечал легкий дождь: падали и блестели капли, освещенные фонарями, и совсем близкой казалась серебристая Останкинская башня.

Снимал с плеч рюкзак, раскрывал его. Доставал предметы и непонятно появившиеся откуда-то — толстые красные свечи. Закуривал и хозяйственным ножом, предназначенным в общежитии для разрезания хлеба и прочих продуктов, чертил на глинистой земле — пятиконечную звезду: сдвигал ладонью в сторону мешавшие грязные листья и чувствовал исходивший от земли — сильный запах осени. Радовался тому, что теплая и влажная ночь присутствовала при его странных действиях и словно бы невидимо помогала. Устанавливал на каждый угол звезды — захваченные с собой предметы и свечи: зажигал. Видел в нервном красноватом свете на земле странные вещи и понимал: так надо, так предназначено: соображал, что без труда сможет найти связь между ними и происходящим. Отходил, задирал голову вверх и чувствовал, как падают и разбиваются о лицо капли дождя: стекают по щекам и подбородку. Снова охватывало чувство близкой победы: кипело и бурлило внутри. Следом за ним — появлялись непонятные слова и звуки: выкрикивал и бормотал в темноту, размахивал руками и крутил головой. Видел вдруг, как вырастают языки огня на красных свечах, поднимаются вверх и сливаются в один: длинный и неровный, как у паяльной лампы. Замолкал и всматривался в силуэт башни, над которой вдруг появилось и стало шириться белое пятно облака: растекалось по небу и набухало. Благодатский замирал: из облака выныривала вдруг огромная волосатая рука, подобная тем, какие бывают у монстров в фильмах ужасов. Кривая, толстая, с длинными закрученными спиралью ногтями, тянулась она к башне и вцеплялась в утолщение. Со страшным скрежетом и грохотом принималась двигать его — вверх и вниз: летели в ночь искры и куски железа.

— Да, да! — принимался скакать на месте и кричать Благодатский. — Так и должно было быть, так и будет! Сила есть, и ярость есть, и любовь есть! Вот — победа и огонь всех будущих побед, к которым спешу! Никто не помешает, никто не схватит, никто не запретит! Лучшее, что может быть жизнью и лучшее, что может быть ночью — да здравствует!

Замечал тем временем, что процесс с застоявшимся органом — близится к логическому завершению: все сильнее вздрагивала башня, все ярче и ослепительнее срывались с ее ствола искры, все быстрее и сильнее скользила вверх и вниз страшная рука. Наконец свершалось: утолщение трескалось и взрывалось поверху: кусками конструкции и полосами металла провисало вниз; вверх же, в темный воздух ночи — взлетал огонь, провода, аппаратура, мебель и прочее, широким радиусом рассыпаясь над спящим городом. В то же время Благодатский чувствовал, что дрожит земля: это качалась тяжелая башня, сотрясая свой глубоко врытый фундамент и многое вокруг. «Блядь, да она же ебнется сейчас! Хуй ведь — кончает и падает!» — соображал Благодатский и бросался скорее бежать: закладывало уши от страшного грохота, вокруг скользили по проводам синие искры и гасли редкие огни в домах. Понимал, что когда упадет — верхушкой острого шпиля разрушит её дом — подобно взрыву, вырвавшему часть соседнего и оставившего на месте квартир: трехстенные кинодекорации. «Я туда камнем бросал, а она — целиком!» — успевал подумать во сне последнее и просыпался.