Фотограф - Гектор Шульц Страница 18

вечер до воды мы так и не доехали. Я орал на них всю дорогу, а они плакали. Потом был визг тормозов, грузовик, летящий на нас, яркий свет и тьма. Блядь… Их не стало из-за того говна, во что я себя превратил. И я настоящее говно, Адриан. Поэтому я не трогаю тех, кто хочет меня избить или оскорбить. Я заслужил это. Я заслужил еще хуже, но смерть, даже самая жуткая, страшная и болезненная, почему-то обходит меня стороной. Эта боль… гребанная боль. Каждый день она терзает меня, понимаешь? Я схожу из-за нее с ума. Но я заслужил её. Я заслужил всю боль мира, если на то пошло. Если ты разобьешь мне сейчас рожу, я не обижусь на тебя. Я буду благодарить тебя и молиться, чтобы твоя жизнь стала лучше, – он выжидающе посмотрел на меня, но я выдержал его взгляд. Не пошевелился, ничего не сказал, даже не пожал плечами. – Да. Такое наказание тоже справедливое, но я закончу свою историю, чтобы ты смог осудить меня по всей строгости. Что дальше? Дальше была депрессия и попытки свести счеты с жизнью, но смерть от меня отмахивалась. Я наглотался таблеток, но меня спасла соседка. Попытался вышибить себе мозги из револьвера, но не получилось. Как? Ножка кресла подломилась, и пуля угодила в потолок. А потом была осечка. Три раза подряд. Три раза подряд пистолет не выстрелил. Я нажрался снова, уснул и в этом горячечном бреду наконец-то понял, что просто так сдохнуть мне не дадут. Я должен заслужить право упокоиться с миром, а я его не заслужил. Путевка в Ад была, но денег на дорогу не было. И я должен был их заработать. Тогда я вышел на своего старого армейского товарища, Ленни Пикитцки. Он выбил для меня путевку в Европу, где разгорелся очередной конфликт, только теперь я ехал не убивать людей, а спасать их. Я поехал по контракту, обычным помощником хирурга. Поехал за искуплением. Черт, это было тяжело. Снова окунуться в ужас войны. Ужас того, что гребанная жажда вернется. И она вернулась. В первый же вечер, когда наш отряд, только покидав вещи в палатки, услышал выстрелы очень близко. Рядом шел бой, и я отчаянно рвался принять в нем участие, но в какой-то момент понял, какой же я уебок. Ты назвал уебком того юношу в метро. Нет, уебком был я. Самым мерзким, безжалостным и жаждущим чужой крови уебком. Чудом мне удалось погасить порыв и не броситься за ребятами. Они, кстати, сочли меня трусом. Так и говорили потом, что я испугался, напустил лужу и спрятался под машиной. А я прятался не от войны, а от жажды. И знаешь, она отступила. Поняла, что сегодня меня не возьмет, и сбежала в темноту. Туда, откуда слышались выстрелы. А я порадовался своей первой победе. Победе без крови и боли. Пусть меня считали трусом, но я им не был. Я выиграл этот бой, но знал и то, что он далеко не последний. Бой продолжился через пятнадцать минут, когда я вылез из-под машины и отправился к хирургу. Только теперь это был бой не за мою жизнь, а за чужую. Из какой-то деревни в другую ехала машина и в ночи попала под обстрел. Почти все погибли, кроме одной девушки. Её привезли к нам, так как наш лагерь был ближе всего к тому месту. Черт… на ней места живого не было. Пули разворотили ей ноги, несколько попали в грудь, но она еще каким-то чудом держалась за жизнь. Груда искореженного мяса, а не человек. Она умудрялась улыбаться и благодарить врачей. Тогда я снова блевал. Блевал потому, что она была похожа на ту. Первую. Только теперь её убил не я, а кто-то другой. И она была не солдатом, как та, а обычным человеком, который ехал в другую деревню на гребаном грузовике. Прости, что так сухо и однобоко. Мне тяжело это вспоминать, но я должен… нет, хочу тебе все рассказать. Хотя бы кому-нибудь. Я столько лет держал это внутри, что отупел от боли.

– Продолжай, – кивнул я. Он всхлипнул, благодарно улыбнулся и взял еще одну сигарету. Я тоже потянулся за пачкой. Мои руки тоже дрожали, как и его.

– Она умерла через полчаса на моих руках. И не переставая благодарила нас. Благодарила меня на каком-то чудовищном английском, но я понимал её. Я понял бы её без слов. Её глаза говорили красноречивее, чем опухший язык. Она улыбнулась, попросила стакан воды, дождалась, когда я принесу его, и ушла. Я плакал, но меня никто не обвинял в трусости. Даже хирург, суровый мужик лет сорока, мой ровесник, понимающе кивнул и вышел из операционной, залитой её кровью, мочой и моей блевотиной. А я плакал. Плакал не стесняясь. После этого начался Ад. Ад, который я заслужил. Каждый день я сталкивался с кровью и болью, но не причинял её, а пытался убрать. Иногда удавалось, иногда нет. Иногда это были наши парни. Иногда не наши. Старики, дети, мужчины, женщины. Каждого задевало в этой мясорубке. Я видел, как пьет хирург. Видел, сколько он пьет и не пьянеет. Он и мне предлагал, орал на меня, когда я отказывался, но я видел все это дерьмо трезвыми глазами. Три года я провел в этой стране. Можешь, представить? Вокруг меня менялись люди, небо над головой, языки, но что-то оставалось неизменным. Руди, тот хирург. Толпы раненых. И моя боль, не утихающая ни на минуту. Но мне все же полегчало. Немного. Когда я видел, что человек, которого мы оперировали тридцать часов, выкарабкивается и идет на поправку, то боль утихала. И я спокойно сидел на бревне за палаткой, смотрел на небо и пил чай. Крепкий, черный, как глаза той девушки, горький, как моя сраная жизнь. Я вернулся в Лондон другим. Изменившимся, но в душе был тем же калекой, не способным себя простить. Я не смог простить себя. И никогда не прощу. Как видишь, – он задрал ноги и, улыбнувшись, показал мне свою нелепую обувку, – я выполнил обещание. Я ношу «конверсы» и «оксфорды», как обещал моим девочкам. Я не стригусь, экономлю на еде и воде, поэтому меня принимают за бродягу, но я не бродяга. Я – животное, которое хочет искупить ту боль, что принесло. Каждый вечер я ношу девочкам цветы. Сегодня тоже понесу. Поужинаю с ними. Почитаю дочке сказку. Поговорю с женой. И пойду спать. Я живу недалеко от них. Там мой