Стивен Фрай - Лжец Страница 19

– Мало ли кто чего знает.

Эйдриан сделал вид, что лезет в карман за записной книжкой.

– Это стоит записать – «мало ли кто чего знает». Может оказаться полезным, если мне когда-нибудь придется участвовать в конкурсе на произнесение самой бессмысленной в нашем языке фразы.

– Ну извини.

– Не дождешься.

Ранделл поманил его согнутым пальцем.

– Новую штуку придумал, – сказал он. – Иди сюда.

Эйдриан с опаской приблизился.

– И что же это за гадость?

– Нет, я серьезно. Подойди поближе. Ранделл указал на свой брючный карман.

– Засунь туда руку.

– Знаешь, Давалка, даже для тебя… это уж чересчур…

Ранделл притопнул ногой:

– Да серьезно же! Блестящая идея. Сунь руку, пощупай.

Эйдриан поколебался.

– Ну, давай!

Эйдриан опустил руку в карман Ранделла. Тот захихикал.

– Понял? Я прорезал карманы. А трусов не ношу.

– Давалка, ты величайшая из…

– Господи, да продолжай уж, раз начал.

Эйдриан дошел до «Глэдис» и плюхнулся на нее. Оставшийся внизу Ранделл послал ему воздушный поцелуй и ускакал куда-то – восстанавливать силы перед тем, как проделать тот же фокус с кем-то еще.

«Ну вот, ну чем меня не устраивает Давалка? – спросил себя Эйдриан, вытирая носовым платком пальцы. – Он сексуальный. Занятный. С ним можно вытворять штуки, о которых, если говорить о Картрайте, я и помыслить-то не могу. А, черт, опять кого-то несет».

– Друг или враг? Приковылял Свинка Троттер.

– Друг! – отдышавшись, ответил он.

– Ба! Да вы совсем изнурены, мой лорд. Приблизьтесь, присядьте рядом со мной.

Пока Троттер усаживался, Эйдриан обмахивался листком щавеля.

– Я всегда почитал котильон чрезмерно утомительным для летней поры. Лицам высокопоставленным должно его избегать. Танцуя котильон, я сознаю, что выгляжу непревзойденно заурядным. Менуэт, полагаю я, вот единственный танец, приличествующий изысканному джентльмену, играющему в свете сколько-нибудь видную роль. Тут вы согласитесь со мной, мой лорд, не правда ли? По-моему, Хорри Уолпол[53] заметил однажды: «В этой жизни необходимо испробовать все, кроме кровосмешения и сельских танцев". Превосходное правило, как я сказал моей матери, укладываясь вчера вечером с нею в постель. Возможно, вы несколько позже окажете мне честь, составив компанию за ломберным столом? Предстоит партия в „бассет“, и я намерен облегчить лорда Дарроу на пять сотен гиней.

– Хили, – сказал Троттер. – Я не говорю, что это ты, не говорю, что не ты, мне, в общем, все равно. Однако С.-Г. Паслен…

– Паслен сладко-горький, – сказал Эйдриан. – Solarium dulcamara, распространенное придорожное растение.

Искали там, искали тут,Учителя сбивались с ног,Но ловок он, прожженный плут,Сей сладко-горестный цветок.

Стишки так себе, зато моего собственного сочинения.

– Ты ведь, наверное, читал его статью? – спросил Свинка Троттер.

– Может, и заглянул в нее пару раз в часы досуга, – ответил Эйдриан. – А почему ты спрашиваешь?

– Ну…

У Троттера явственно перехватило горло. Эйдриан в испуге взглянул на него. В поросячьих глазах мальчика стояли слезы.

Ах, дьявол! Чего Эйдриан не способен был переносить, так это чужих слез. Может, обнять его за плечи? Или притвориться, что ничего не заметил? Эйдриан решил, что лучше обойтись с Троттером по-дружески, ласково.

– Эй, эй, эй! Что такое?

– Прости, Хили. Правда, прости, н-но…

– Мне ты можешь сказать. Что случилось? Троттер с несчастным видом покачал головой и шмыгнул.

– На-ка, – сказал Эйдриан, – вот тебе носовой платок. Хотя… нет, он не очень чистый. Зато у меня есть сигарета. Отлично прочищает нос.

– Нет, Хили, спасибо.

– Ну тогда я сам покурю.

Эйдриан нервно вглядывался в Троттера. Это нечестно, вот так давать выход своим чувствам. Да и какие такие чувства могут иметься у болвана вроде Свинки? Тот уже вытащил собственный носовой платок и с жутким хлюпаньем высморкался. Эйдриан закурил и спросил, постаравшись сообщить своему тону небрежность:

– Ну, что тебя так расстроило, Трот? Что-нибудь в статье?

– Да нет. Просто там есть одно место, где говорится…

Троттер извлек из кармана экземпляр «Херни!», уже открытый на второй странице Эйдриановой статьи.

Эйдриан удивленно воззрился на него:

– Я бы на твоем месте постарался, чтобы меня с этим не увидели.

– А, ладно, я его скоро выброшу. Статью я все равно уже переписал.

Троттер пристукнул пальцем по одному из абзацев.

– Вот здесь, – сказал он, – прочитай.

– «Они называют это детским увлечением, – начал читать Эйдриан, – что ж, полагаю, им никогда не узнать, какие чувства наполняют юное сердце. Слова Донни Осмонда, философа и острослова, попадают, как обычно, в самую точку. Как они могут наказывать нас и унижать, когда мы способны испытывать чувства достаточно сильные, чтобы взорвать весь мир? Либо они знают, через что мы проходим, влюбляясь, и тогда их бессердечие, нежелание нас предостеречь, помочь нам пройти через это не заслуживают прощения, – либо они никогда не чувствовали того, что чувствуем мы, и в этом случае мы имеем полное право назвать их мертвецами. У вас все сжимается в животе? Любовь разъедает вас изнутри, верно? Но что она делает с вашим разумом? Она швыряет за борт мешки с песком, чтобы тот воспарил, как воздушный шар. Вы вдруг возноситесь над обыденностью…» Эйдриан взглянул на Свинку Троттера, который раскачивался взад-вперед, с силой вцепившись в носовой платок, как если б тот был поручнем в кабинке на американских горках.

– По-моему, – сказал Эйдриан, – это искаженная цитата из «Потерянного уик-энда». Рэй Милланд говорит там о спиртном. Так. Значит, ты… э-э… ты, выходит, влюблен?

Троттер кивнул.

– М-м… в кого-то… кого я знаю? Если не хочешь, не говори.

Эйдриан разозлился, услышав, как хрипло звучит его голос.

Троттер снова кивнул.

– Это… должно быть, не просто.

– Я не против того, чтобы сказать тебе, – вымолвил Троттер.

Если это Картрайт, убью, подумал Эйдриан. Убью жирного ублюдка.

– Так кто же он? – спросил Эйдриан со всей, на какую был способен, небрежностью.

Троттер взглянул ему в лицо.

– Ты, конечно, – сказал он и залился слезами.

Оба неторопливо возвращались в пансион. Эйдриану до смерти хотелось удрать, оставив Свинку Троттера утопать в соленой ванне его дурацких печалей, но он не мог.

Он не понимал, как ему реагировать. Не знал, как принято вести себя в подобных случаях. В определенном смысле он, наверное, в долгу перед Троттером. Предмету любви надлежит чувствовать себя польщенным, удостоенным чести, облеченным некой ответственностью. Эйдриан же чувствовал себя оскорбленным, униженным и полным отвращения. Более того, обманутым.

Троттер?

Конечно, и свиньи могут летать. Вот эта, во всяком случае.

Нет, это не то же самое, твердил он себе. Не то, что у меня с Картрайтом. Не может такого быть. Господи, а если бы я признался Картрайту в любви и тот почувствовал себя хотя бы на десятую долю таким же разозленным, как я сейчас?..

– Ничего, все в порядке, – говорил Свинка Троттер, – я знаю, ты ко мне того же не чувствуешь.

«Ты ко мне того же не чувствуешь»? Иисусе!

– Ну, – сказал Эйдриан, – дело в том, что… понимаешь, это же пройдет, правда?

Как он мог такое сказать? Как мог он сказать такое?

– От этого мне не лучше, – вздохнул Троттер.

– Тоже верно, – сказал Эйдриан.

– Ты не беспокойся. Я тебя донимать не стану. Не стану больше таскаться за тобой и Томом. Я уверен, все будет в порядке.

Ну вот, пожалуйста. Если он так уверен, что «все будет в порядке», так какая же это любовь? Эйдриан знал, между ним и Картрайтом никогда и ничто «в порядке» не будет.

Это не Любовный Напиток, а так – «пепси».

Они уже приближались к пансиону. Троттер вытер глаза рукавом блейзера.

– Мне очень жаль, – сказал Эйдриан, – ну, то есть…

– Все нормально, Хили, – отозвался Троттер. – Знаешь, я только хотел еще сказать тебе, что читал «Очный цвет».

– О чем ты?

– Ну, в книге же все пытаются выяснить, кто такой «Очный цвет», и Перси Блэкини сочиняет стишок – тот, который ты недавно прочитал: «Искали там, искали тут, французы все сбивались с ног…»

– И?

Куда это его понесло?

– Но дело в том, – продолжал Троттер, – что как раз Перси Блэкини и был «Очным цветом», верно? Тот, кто сочинил стишок. Вот и все.

IV

На следующее утро Эйдриан пришел в Капеллу пораньше, что позволило ему усесться за Картрайтом и любоваться красотою его затылка, линией плеч и совершенством ягодиц, напрягавшихся, когда Картрайт склонялся в молитве.