Эльфрида Елинек - Дети мёртвых Страница 19

Пока не много. Несколько старых женщин тупо и тихо глядят в свою лесистую местность, которую им, к сожалению, пришлось покинуть, но мы не поглядим на них, мы будем повторять за героями, и лучи их славы отбросят нас в плавательный бассейн, откуда мы, не блистая и не искрясь, вынырнем на поверхность, которая кажется сделанной будто из дерева. Аполлон давно ушёл, не желая стать свидетелем нашего последнего конфуза. У него есть другое занятие: через него вещает поп музыки! Эта огромная светлость снова и снова выталкивает нас в темноту, но его — нет. Его не вытолкнешь. Он узнан. Ему с визгом протягивают его фотографии. Старые женщины ещё раз тщательно начищают внешнюю сторону своей личности, как они привыкли это делать, пока им не пришлось содрать с себя шкуру их истерзанного Марсия. Потом, потрясённые, они повалятся, как собранные тяжким трудом листья, корм для животных под серпом, мы ещё ждём повторения в замедленной съемке, ведь всё делается ради нашего ослепления: не бойтесь, здесь на самом деле ничего не рухнет, как зверь на автобане, в ярком свете фар, заворожённый, зачарованный, в мгновение ока, пока все молекулярные цепочки разом не растянутся в оцепление, чтобы удержать нас своими телами. Но потом они всё же падут под резиновыми колёсами истории, которые катят перед собой эти юные борцы, чтобы пригвоздить их к простёртым ладоням своих спортивных джипов (внутри шквал аплодисментов, так точно, белые стебли ног быстрее шагают вперёд, чуть ли не бегут, по-страусиному пружиня впереди всех прочих живых образов и образов жизни, и бросают свой взволнованно сигналящий крепостной вал против знаменитого продукта эластана. Смазанные половые плоскогубцы сжимаются, их зажали в коробке с печеньем. М-да, вы правильно всё углядели: эти молодые женские тела хотят наконец освободиться из смертельных тисков их окружения, чтобы подписать модный договор с Парижем, Римом, Миланом! Поторопитесь с охотой, а то они опоздают к привратнику вечности!). Ткк, вот и снова мы, итак, грузноватая студентка наклоняется в одном штирийском отпускном местечке к замочной скважине своей комнаты. При такой позе на ней не задержался бы и ушёл в аут любой прыжок через козла. Жизнь может в любой момент исчезнуть, краски на милом лице, которого, глядишь, уже и нет, подиум с будущими мисс, которые сейчас как раз преодолевают некоторую застенчивость, она длится в телевизоре не дольше двух-трёх глотков, а после исчезает, картинка сжимается в огненном круге, где заснула Одна, Единственная, а теперь туш, фанфары: сладкие рулетики уже опорожняют своё содержимое поверх этой кандидатки, а потом поверх тех, что, кажется, одержали верх над взглядами, вспорхнувшими, как бабочки, из ширинок всех экспертов и экспериментов. Минутку, дайте посмотреть! Я не могу так быстро сняться, я бедная, растянутая майка, я храню богатство языка! Теперь я ещё раз подсчитываю мой голос, он уже лежит на земле, и я отчетливо вижу: из-под земли вырастает существо женщины! И вырастает из купальника, как дым, кланяется туда-сюда, прижимая к себе цветы, распускает на волю гирлянду локонов и нам даёт вздохнуть вольно — тем, что она выдохнула из тугого ротика под палисадником натушенных ресниц, которые брякают, как у куклы, — о ужас, неужели всё это видит Гудрун Бихлер? Или ей привиделось другое? Этого я не могу толком разглядеть, поскольку всё, что ни покажут, тут же сворачивается в этот маленький ящик и состоится где-то в другом месте, при стечении общественности, куда придурковатая история, победно ухмыляясь, явится, как обычно, со своим багажом и тут же начнёт понукать персонал, который совершил ошибку, вообще допустив её сюда. И поскольку мы не хотим идти с ней в ногу прогулочным шагом в купальниках, она делает это сольным проходом; и теперь стиральная машина машет окровавленным бельём, и не было бы несчастья, да счастье привалило камнем. Мы, телезрители, уже сыты гостинцами и передачами из той страны, которая вернулась к своему главному блюду, к смерти, и теперь мы хотим, чтобы нам наконец предложили что-то другое, поскольку нас потянуло на солянку и мы хватаем друг друга за живое в еженедельном шоу чувств, но этим инструментом владеют немногие, например одна неизвестная Гудрун Бихлер на нём не играет. Мы приходим к существенному и пытаемся ввинтить в него второй патрон.

Гудрун (студентка) наклоняется к дверной дырке в форме насекомого, чтобы немного отдохнуть, приникнув к виду, который предлагает ей себя, и вот уже она чуть не впадает в комнату глазами вперёд. Как если бы мы были навечно приговорены становиться тем, что мы видим. При этом ведущий всего лишь представляет нас: зритель мутирует в свою собственную телевизионную картинку, — итак, что же видит Гудрун Бихлер в этой чужой комнате, которая явно её собственная? Себя саму в зеркале творения, как она себя предоставляет как раз высшему, а тот всё продолжает утверждать, что это он предоставляет людей самим себе. И она черпает себе хорошую порцию этого всего в свою глазную тарелку, которая прижалась к заледенелой корке, чтобы её хозяйка не потонула в этой снежной белизне, в этом безграничном однообразии застывшего поверху талого снега (кристаллы в форме рюмок, набравшись водяного пара, пристраиваются друг к другу, но имеют слишком слабое сцепление), который, сверкая, тянется до самого горизонта, где, кажется, разрастается ещё пышнее. Некоторые просто вписаны в местную картину Опасного, они дорисовывают свой макияж и становятся «мисс Хорватией» (причём в какой-то момент они в состоянии взорвать свой собственный портрет, поскольку раньше он простирался дальше, на всю Югославию), посмотрите, их титьки выпрыгнуть из лифчиков готовы, но этих сигнальных взмахов я пока не знаю. Вы такое видели? Гвоздики лодочек втыкаются в помост, приколачивая его к гробу, этот деревянный звук, суковатый свидетель принадлежности к этой новёшенькой стране — международное признание гарантировано ей в любой момент! — по имени Юнг-Фаши-он и по фамилии Левис, Ли, Супер или Дизель. Мисс прицеливается и бросает своё тело блаженства прыгать из уст в уста и становиться на задние лапки. Мы, остальные, сплавившись в сплошное грязно-белое пятно, стадо зрителей, как справедливо можно нас назвать, поскольку сами мы не вызвались на эту гонку, стоим перед закрытой дверью вместе с Гудрун Б. и заглядываем в комнату. Наконец-то подоспел погонный метр взгляда, всё ещё на два размера больше, чем подходит этому бра топлесс. Если уж вы не входите, то кто сделает это за вас?

Что в такой темноте нужно этим двоим, которые борются с собой и между собой, спрашивает себя Гудрун со своего наблюдательного поста. Они поднимают ноги так, будто бредут по чаще, причём по иглам. Балет жуков, для смеха. Мужчина кажется ей смутно знакомым, то же самое происходит и с его словами, когда они ему больше не нужны, он что-то бормочет, но через дверь ничего не понять. Женщина тоже что-то шепчет. Не тот ли это атлет, который вечно носится по лесу и по реке, сжигая вместо топлива музыку через наушники, который вечно в странствии, пакет без отправителя, завёрнутый в поливинил, и который каждый день отправляется от гостиницы на ниву спорта со своей доской для сёрфинга или с горным велосипедом? Так он это или не он? Гудрун знает его в лицо, но их сближения запутались в его просторных, на три размера больше, шерстяных лосинах ещё до того, как она смогла причалить к сваям его взглядов, где не за что зацепиться — поскользнёшься на его гладких роликовых бёдрах. Эта игра зашла бы не туда. Как обычно, студентка сдаётся ещё до того, как её язык превратится в труп и будет безжалостно вскрыт. Она не знала бы, о чём ей говорить с этим парнем. Этот рыцарь день-деньской топает ео своими спортивными доспехами, скупой на слова и затенённый забралом своего шлема. Сверху на нём Softeis из Sweatshirt и Teashirt, как будто весь он одинаковой структуры, одно и то же самое, короче: как Бог откровенно поведал Иоанну, у него есть время только для одного-единственного верующего, самого себя, поедающего самого себя, завёрнутого в облатку св. причастия: мультивитаминная плитка! — только так он мог узнать, какие чудеса творит божественный облик и уравновешенная диета. Здесь, в дарохранительнице, в собственном присутствии, и как она сияет от своей сопричастности к настоящему! Этот молодой постоялец пансионата, который лишь по случайности ещё не превратился в оленя, наверное потому, что Диане уже холодновато купаться, итак, он, кажется, прямо здесь и сейчас приведён в состояние стояния, и, может быть, это как раз Гудрун придётся претерпеть превращение? Итак, мужчина очутился как нарочно здесь, в этой комнате пансионата, которая вовсе не его. Этот легко трансформируемый, к примеру сейчас он снова видоизменился, как видит Гудрун, он распаковал своего вездесущего, это яркое мужское воплощение, которое никакому священнику уже не превратить в облатку. Облатка тоже извлечена любящей женской рукой из пластиковой упаковки и — яркая картинка озаряет даже нас — в коридоре поднесена к липу женщины, наверное для того, чтобы легче было прочитать надпись и срок годности. Теперь мужчина поднимает взгляд и скрещивает его с мгновением ока Гудрун в замочной скважине. Женщину теперь видно только со спины, почти как тень, которая начинает таять с началом сумерек. Потом этот взгляд молодого человека закатывается, подобно сломанным глазам куклы, он закатывается внутрь головы, сам молодой человек запрокидывается, зато его партнёрша лучше попадает в кадр. Она бесшумно въезжает в поле зрения; её бытие вкатывается как на рельсах и делает остановку! — чтобы встать на колени по случаю св. пресуществления. Глаза Гудрун Бихлер острят, углекислота шипит в стекловидных телах, и время и пространство потягиваются, как животное, которое только что встало на ноги. Потом они запинаются — пространство, время, поскольку одно другому хочет уступить дорогу, но они запутываются друг в друге, не побегут же они, время, пространство, оттуда в противоположные стороны, против положенного. Ну, главное, они снова возвращаются, а мы наконец идём дальше. В этой неуютной пансионатской комнате — стол, стул, умывальник, шкаф, больше ничего — Гудрун Бихлер появляется второй раз, причём внутри, на кровати. Она со стороны наблюдает, как её тело появляется из верхней части серой плащаницы, в которую она одета, что могло бы быть доказательством божественного присутствия, если бы их не было миллионы, made in Nowhere. И слово становится как плоть, скоропортящимся, заморские консервы, достичь консенсуса с действительностью ему позволит только смерть. Гудрун-снаружи-за-дверью теперь видит себя в косом срезе сзади — что это её так? В неё только что вонзился нож из резины (или то была сама колбаса?) и обнажил розовый ломоть её самой, пронизанный нежными жилками жира. И ярко-красный, как нечто неподобающее, я имею в виду — ничему не подобное, то есть бесподобное, из белизны плоти выпрыгивает остренький сосок и с рычанием кусает руку мужчины. Тем отчётливее он предъявляет себя молодому человеку, который, похоже, вообще творец тел, ибо это своё тело он создал уже во второй раз. Плоть не делает попыток бежать из этого пыточного заведения, в котором она заключена. Можно не сомневаться, что этот простак в два счёта разделает это мясо (он знает приём!). Раскачиваются нагрудные мешки, полные недоставленной почты, адресованной этой, второй, Гудрун, там, внутри комнаты, так, теперь дело примет ещё больший размах. Слышен посвист, почти ультразвук. Лес рубят, щепки летят, в смехе белые зубы прыгают через ограду губ, как ягнята из загона, вот снова вынырнула голова мужчины, смотрите-ка, загорелая рука забавы ради раскачивает женскую плоть и пытается завязать её узлом, так что ей приходится туго, эта бледная подруга, кстати, мила и похожа на мальчика, в хорошем смысле. Облака становятся игривы, раскачиваются кусками теста, прикидывают их на вес, подкидывают вверх и ловят. Да так легко, что лёгкость грозит всему урожаю. Женщина пытается удержать рабочие руки мужчины, но тщетно. Да она и не всерьёз пыталась, поскольку, как видно сквозь замочную скважину, теперь она уже и сама месит своё собственное тесто и вырезает из него маленькую фигурку, которая под её пальцами быстро вырастает и принимает образ, причём в размере безмерного, — нет, где-то должен быть конец, творение из плоти не может больше расти по определению. Так учили женщину, там, внутри, которая полностью идентична женщине снаружи, и уже волосы падают на лицо, как горсти земли на гроб, женщина в комнате наклоняется и переходит к существенному, нахлобучив рот поверх сумки плоти, толком уже не определишь, кто есть что, кто ест что, преодолевая внутренние трудности, кто кого заглатывает, и прекрасна эта взаимность чувствующих и наслаждающихся, что, увы, не всегда одно и то же. Каждый подливает глоток одному себе, подкладывает кусок поросёнка, а потом оба дружно расстреливают все свои боеприпасы. Мы, мёртвые, просыпаемся, изрядный заряд бытия попадает в наши дома, в шутовские колпаки их крыш, а также в этот маленький остренький колпачок, который уже не так твёрдо стоит на краю деревни, где он переволновался и перевозбудился, а потом у него отлегло, отлило, шипя и пенясь, прямо в рот этой молодой женщины. Отстрелялась наконец эта спортивная пушка. Стволы отставляются, беспомощная куча палок, штабель, приготовленный для вилочного погрузчика, нет, ножом эта женщина не пользуется. Нож будет к горлу всем нам.