Алмат Малатов - Всякая тварь Страница 19

– Главное, что люди могут сохранить друзей детства. Приезжай лучше летом. Помнишь, как я залезала на дерево и стряхивала тебе орехи? Попробуем повторить.

– Вот только орех с тех пор сильно вырос.

– Ну так и мы выросли. Больше натрясем.

…Скоро наступит май. И я вернусь, потому что мне теперь есть куда возвращаться.

Лолита: перезагрузка

Я смотрю из окна на отъезжающую машину своего бывшего любовника. Я беременна и скоро умру. Я люблю жвачки и чипсы – я вынуждена их любить.

Никакого окна на самом деле нет. Нет потрескавшейся краски на подоконнике, нет чуть искажающего восприятие зеленоватого стекла, нет пыльной дороги с исчезающей точкой автомобиля вдалеке. Да и меня, по большому счету, нет. И умереть насовсем – не получится.

У меня было время, чтобы понять многое. Все, что у меня есть, – время.

Я – сгусток информации, фантом, призрак. Призрак человека, которого никогда не было.

Нас таких много. Настоящие, бывшие когда-то людьми, призраки нас жалеют и презирают. Мы же ими сочувственно брезгуем. Обе стороны довольны симметрией.

У истинных призраков были настоящие тела, были детство и юность. Их время развивалось последовательно, их оси координат имели в нулевом перекрестке своем – рождение. Они были выношены и рождены нутряным кровавым мускульным органом.

Мы же часто появлялись уже взрослыми, если только вызвавшему нас из небытия не хотелось иначе. По причуде вылепившего нас из первородного хаоса символов мы могли появиться на свет и мертвыми – к примеру, безымянным трупом блондинки в библиотеке.

Наша внешность не всегда оказывалась complete – как мавки, заманивающие случайных путников в свои ледяные объятия, имеют переднюю сторону тела девичью, а заднюю – трупью, прогнившую, так и мы по небрежности наших создателей оставались то без глаз, то без волос.

Гретхен, Татьяна, Грета, Дерсу, Пси-химора, Маугли, Незнакомка, Маргарита, Белоснежка, Гамлет, Гаргантюа, Плюшкин, Митрофанушка, Мюнхаузен, Девочка-со-спичками, Мальчик-с-паль-чик без спичек, Кассандра, Ювенал, королева Марго, Всадник-без-Головы, Голо-ва-без-профессора, Буратино, Дон Жуан, Мазарини, Кармен, кардинал Ришелье, Фауст, Робинзон, Аладдин, Ватсон, Баба-яга, Пятница, донна Анна…

Нас много, бесконечно много. Мы – персонажи книг. Мы всего лишь буквы на бумаге, пиксели на мониторе. Но иногда нас можно увидеть.

Оживляя никогда не живших, появились театр, а потом и кино. Многие из нас мнимо родились во второй раз, в третий… Мы обретали жизнь – призрачную, обретая плоть – чужую.

Я появилась на свет в одном носке и отнюдь не младенцем. Мой создатель вытащил меня из энтропии для того, чтобы засунуть в объятия эмигранта из Европы, пахнущие одеколоном, кожей потертых чемоданов, дегтярным мылом. Вернее, мне хочется думать, что это его запах – тот запах, который называют «русская кожа».

Профессор французской словесности в принципе неплохой мужик (насколько можно называть мужиком симулякр), за прошедшие десятилетия я к нему по-своему привязалась. Говорят, что актеры – те, чьи тела мы получаем напрокат, – привыкают так к многолетнему партнеру по спектаклю. Его согласия на роман с малолетним чудовищем тоже никто не спросил. Может быть, ему больше понравились бы матросы и воры Жене? Или дебелая Брунгильда? Или куры?

Мы давно надоели друг другу, но выбора у нас нет – я не могу завести роман ни с Гуинпленом, ни с Ленским – встроенная в нас программа не дает нам свернуть с навечно прочерченной траектории. И, оказавшись рядом, мы не можем сказать ни слова мимо заложенного в нас изначально текста. Но мы мыслим, а следовательно – ждем. Ждем шанса стать хоть немного живыми. И только выход из текстового заключения на экран приносит хоть какое-то разнообразие в навечно замкнутом лентой Мёбиуса сюжете. Так осужденный на пожизненное заключение ждет незамысловатого разнообразия в виде прогулки по неизменному тюремному двору.

Я не питаю иллюзий: мы попадаем из одного рабства – в другое. Из зависимости от каприза писателя – в зависимость от режиссера.

Моя первая жизнь была черно-белой, как страницы книги, как роба арестанта. Я ждала ее с волнением – мне было интересно увидеть свое тело. От персонажей, созданных позже, я знала, что мое имя стало именем нарицательным, что я – квинтэссенция предженщины, набухшей бутоном плоти, нимфетки. Это очень, очень обязывает. Я хотела быть – красивой.

Какими будут мои груди? Чуть заметными? Оформившимися? Мягко колы-шугимися или мраморно-твердыми? Давно ли у меня начались месячные? Какой отлив у моих волос при солнечном свете? При электрическом? Какого цвета будут они – намокшими?

Я могла только ждать. И дождалась.

Увы, мне достался третий сорт. Тело, конечно, отличное – длинные ноги, плоский живот. Но это не тело девочки-подростка. Я попала внутрь хорошо сработанной молодой шлюхи. Дура. Какая же я была дура, гадая об оттенках волос, о давности месячных. Там не то что месячные – там, похоже, уже пара абортов была. Кто-то из героев Марка Твена говорил мне: «Мечтай осторожно, ты можешь это получить». Я хотела, очень хотела почувствовать себя взрослой, выйти за возрастные, телесные пределы беременной девочки – и вот.

То, что выше ключиц, раздражает меня безмерно – миловидное, но начисто лишенное индивидуальности лицо, жуткие пергидролевые патлы. Какой уж там нежный пушок на руках и ногах – этот жесткий, бабий ворс давно приходится брить. Может быть, ей и можно играть четырнадцатилетнюю – но в порнофильмах. Многие мужчины смотрят на мир сквозь мошонку – как иначе эту подделку можно было принять за меня?

Думаю, Гумберту не слаще. В доставшемся ему взгляде сквозит недоумение: как можно убедительно испытать запретную страсть к вполне взрослой тетке? «Вот это, эта – Лолита?»

Никуда не денешься, милый. Ты мне тоже не особо нравишься – слишком американский, и есть в тебе что-то обезьянье. Я слишком давно сугествую, слишком давно думаю о тебе – ведь других тем для размышлений у меня нет. Хороша парочка. Если бы я могла сама написать сценарий для этих двух тел, я бы закончила фильм совершенно иначе – вполне естественная страсть мужчины средних лет к молодой девице, легкая интрижка с матерью и дочерью одновременно – и все живы, все довольны. Не пришлось бы давить автомобилем мамочку.

Ах, да. Про мамочку-то я и забыла. Неубедительная получилась мамочка. Трогательности стареюгей женгины в ней ровно столько же, сколько в самке пингвина. И ее вялая ненависть к дочери-сопернице неубедительна так же, как мое перезрелое воплогение, играюгее нимфетку. Так что черно-белую мамочку мне не жалко. И все-таки – я бы сделала иначе.

Но это невозможно. Я не могу даже повернуть свою обесцвеченную голову под иным углом, моя тень всегда падает – одинаково. Мы не можем ничего изменить. Не можем выскочить за пределы, очерченные нашими создателями. И мы будем проживать наши псевдожизни бесконечное количество раз – по количеству киносеансов, протяжек видеокассет, поворотов DVD – всегда одинаково.

Я знаю, писателя часто спрашивают, любит ли он своих героев. Но никто не спрашивает нас, любим ли мы своих писателей. А мы их – ненавидим. И я, и Гумберт, и выданная мне автором мать, и остальные – известные и безымянные. Множась, утопая в собственных бесконечно прокручивающихся жизнях, я сходила с ума, я закричала бы, но у меня нет голоса. Я разорвала бы себе горло своими ногтями, вечно покрытыми белыми пятнышками. Но я не могу уничтожить себя. Никто из нас не может.

Но мне повезло, если это можно назвать везением, – у меня был второй шанс прожить все заново. Теперь уже в цвете. Я получила новое тело, и оно было больше похоже на то, которое я представляла себе. В прошлый раз и я, и Гейзиха были крашеными блондинками, в этот раз нас выкрасили в рыжий. Я примеряла на себя звуча-гее в терцию, кончаюгееся разливом вод тело До-Ми-Ник, Доминик Суэйн. Мне нравилась ее неуклюжесть, я почти смогла почувствовать металл ее пластинки на зубах. Зря она вынула ее перед тем, как поиграть со знатоком французской словесности в известную французскую игру.

Мне наконец-то стало жалко мою нелепо-манерную, мою молодую мать, как хорошо, что я не видела торчагую кость из ее мертвой ноги, как грустно, что я не смогла докурить ее последнюю, истлева-югую в пустоту сигарету, допить смешанный для нее коктейль.

Я ждала нового свидания со своим Гумбертом, своим мужчиной, своим псом, своим наказанием.

Я думала – узнаю ли я его в этот раз, понравится ли мне он?

Он мне понравится. Его лицо взрослее тела, его глаза – темные, его стержень – сталь. Я надеюсь, я буду надеяться, что когда я убегу от него, он меня поймает, он меня не пустит, он будет сильнее.

Я не хочу больше быть Лолитой, мечу-гейся в отрезке между четырнадцатью и восемнадцатью, любящей колу и чипсы. Не хочу больше испытывать на прочность своего профессора. Я до последней минуты буду надеяться, что он догонит меня. Но он опять не догонит, его внутренний стержень сломается. И, увлекаемая Куил-ти, я уныло поплетусь навстречу замужеству, беременности, концу фильма. Я хочу вырваться, я хочу перестать быть – Лолитой. Я хочу стать – кем угодно другим. Мужчиной, старухой, сапожных дел мастером – кем-то другим, с другой жизнью, другой судьбой.