Попугай с семью языками - Алехандро Ходоровский Страница 19

— Нечего нас дурачить, сеньора: эти выродки — враги господина президента! Дону Геге Виуэла следовало бы объявить всех дерьмовых коммунистов вне закона!

Приспешники Лебатона, уловив звучащую в его голосе ненависть, разом махнули рукой. Танковые пушки, пулеметы и винтовки нацелились на толпу народа.

Загорра испустила смешок, такой же искусственный, как ее зубы, и попыталась разрядить напряжение.

— Генерал, признаюсь честно, меня интригует содержимое вашего чемоданчика. Это военная тайна?

Лебатон подкрутил усы и, улыбнувшись, мягко объяснил:

— Я никогда не расстаюсь с ним, мадам… Там внутри — коллекция оловянных солдатиков, воспроизводящих военную форму прошлого вплоть до мельчайших деталей.

Он открыл свой бронированный кейс и выставил на вершине холма маленькое войско.

— Эти солдатики стоят целое состояние. Некоторые сделаны по момему заказу в Англии. Двадцать лет исторических исследований!

Генерал с нежностью поглядел на оловянную армию. Затем устроил сражение. Надувая щеки, он изображал разрывы снарядов и вырвал с корнем небольшой кустик, назначенный неприятелем.

— Железная рука! — прошептала Загорра в тревоге.

Пока Лаурель, безнадежно барахтаясь, ползал по келье и прижимался к каждой плитке, дух понемногу начал покидать его тело, как человек, медленно снимающий маску с лица. Далеко отсюда аббат погружал толстенькие пальцы в освященную воду, дабы омочить ступни новому собрату. Дух взмыл кверху, стараясь избегать лучей, посылаемых кверху винтовочными штыками и птичьими клювами.

Одна только серебристая нить все еще связывала Аурокана с этим юношей, спавшим стоя, пока его поддерживали два монаха. Сверху скопление народа выглядело неким лабиринтом. «Я не хочу» — подумал он, внезапно почувствовав себя освежеванной дичью. Женщина в синей пижаме поглядела наверх. Он узнал эту голову, от которой исходило сияние! Боли! Он понял, что образ Боли выгравирован в каждой частице его души, что он сделался монахом лишь потому, что утратил ее, что он проникал в нее до самых бездонных глубин. И ему сильнее, чем когда-либо раньше, захотелось вернуться в мир. Держась за сверкающий луч, он возвратился вниз, на помост. Сверху налетели мириады созданий: искалеченные лица, металлические тела, люди-медузы, ненасытные воронки, толкающие Лауреля на острия, чтобы ранить его астральное тело, порвать связь тела с ним и похитить его плотскую оболочку. Непрозрачная душа с сивиллиными повадками, преследуемая радужным шаром, провыла, уворачиваясь от натиска причудливых форм:

— Я — Ла Росита! Дай мне воплотиться в тебя. Солабелла гонится за мной. Он хочет видеть свою голову рядом со скелетом, который похоронен в одном хорватском замке…

Лаурель продолжал биться. Но вот в бездонной лазури показалось сияние и отделилось от небосвода, как сухой листок срывается с ветки. Тяжело дыша в вечернем воздухе, Лаурель увидел, как гигантское нечто входит в то, что было его телом. Затем его атаковали желеобразные твари, и он стал сражаться не на жизнь, а на смерть.

Напряженное молчание всех собравшихся, стволы орудий и пулеметов, вообще все действо живо напомнили аббату его театральное прошлое. Он ощутил себя героем драмы, великодушным патриархом, приласкавшим черную овечку под завистливыми взглядами девяноста девяти белых: примерные животные, они не нуждались ни в каких отличиях. Аббат был уверен, что, только он оботрет ступни нового монаха, как посыплется град аплодисментов, — в тайнике души, куда скрылось тщеславие, он не переставал желать этого. Он взял полотенце, дал знак вынуть из лохани правую ногу — и застыл на месте с раскрытым ртом, часто моргая. Однако настоятель понял, что не бредит, ибо военные и монахи замерли на месте с точно такими же лицами — челюсть отвисла, веки хлопают — и вытянули головы, чтобы лучше видеть. Взгляды всех повернулись от лохани туда, где скрещенные лучи высветили гиганта в великолепном одеянии из перьев, золота и драгоценных камней. В животе каждого будто прошел электрический разряд, из глоток двенадцати тысяч человек вырвались два грозных слова, и с горных вершин покатилась лавина:

— Аурокан вернулся!

Слыша рев толпы, Акк пожал плечами. Чего они ждали от этих не слишком привлекательных ступней, погруженных в жидкость? Что за ослепительный костюм, о котором все говорят, если видна только грубая ряса? Чувствуя позыв к мочеиспусканию, Акк, вечный раб своих желаний (любую моральную проблему он разрешал при помощи фразы: «Это приносит мне наслаждение»), покинул товарищей в поисках укромного уголка на помосте. Нарастающий гул, прилив эмоций, стадо людей, коленопреклоненных перед юнцом, — все это было перечеркнуто удовольствием выпустить янтарную струю. От аббатова пляса из доски настила вылетел сучок; сквозь дырку виднелся заснувший под помостом солдат, изо рта которого вылетали храп и гнилостное дыхание. Акк прицелился и направил струю в глотку «спящей уродины». Облитый, тот мгновенно вскочил на ноги, сжимая автомат.

Поры на коже ног божества превратились в маленькие вулканы, извергающие жидкую грязь: густыми волнами она затопила лохань, накрыла помост и полилась на землю, достигнув скопища больных. Тонны и тонны!.. Никто не мог сдержать этого потока. Аурокан, приветствуемый крестьянами, возгласил:

— Наши ноги не обретут чистоту, пока плоть мира не вручит нам свою боль! Не Правосудие принес я, но Искупление!

«Что за чушь он тут порет? И почему у евреев вечно развивается мессианский комплекс?» — проворчал Акк и показал язык разъяренному солдату, который прижался к дырке посмотреть, что за козел помочился ему на лицо.

Какой-то глухой зачерпнул пригоршню грязи, помазал свои уши:

— Я слышу! Свершилось чудо!

И началась вакханалия. Коснувшись глинистой массы, паралитики прыгали, слепые прозревали, чахоточные издавали громоподобные звуки, бородавки и опухоли рассасывались, старики молодели, скелеты рахитичных детей обретали крепость. Поток достиг пока только двух первых кругов. Остальные источали нетерпение, жаждали дотронуться до чудесной материи. Солдаты, начавшие пить, когда пришел приказ Зума, были разбужены несчастной жертвой Акка, — в гневе и панике при виде скопления народа тот принялся пинать своих товарищей:

— Вставать, засранцы! Сталинисты наступают! Отечество в опасности!

И нажал на курок. Под треск автомата в телах, вымазанных грязью, стали распускаться сияющие цветы. Другие солдаты сглотнули горькую слюну, что болью отозвалась в печени, и начали стрелять, медленно наступая на верующих. Те падали с блаженными криками.

Прибежал часовой:

— Измена! Эти сукины дети убивают наших!

Кто-то включил сирену.

Но вопль, повторенный множеством гортаней, заглушил ее вой:

— Да здравствует Чили! Смерть красным!

Теперь бойню было не остановить.

Лебатон, озабоченный битвой между своим оловянным войском и чахлыми кустиками, не слышал выстрелов. Когда солдаты, спускаясь с холма, принялись топтать его армию, он разразился безудержной руганью:

— Вы что, совсем тронулись? Смотрите, что вы наделали, ублюдки! Я вам штыки в задницу воткну!

Грубо расталкивая