Альдо Нове - Superwoobinda Страница 2

Или нет, лучше остаться здесь, во Флоренции, и пойти с Магалли к парикмахеру. Подруги скажут, глянь-ка, это же Мария с Магалли. Говорю тебе, точно Магалли! И когда только успели познакомиться? Неужели он? Да он, он. А я так прильну к нему, возьму под руку, и прямиком в Сан Фредьяно. А в небе луна огроменная, и мы берем по неаполитанской пицце в нарезку.

Вубинда

С тех пор, как на ТВ заправляет Берлускони, перестали показывать Вубинду – бледного швейцарца, бегущего по саванне. От правых и не того еще дождешься.

Меня зовут Джузеппе. Мне тридцать один. Овен. Я левый. Как и Вубинда. Когда был Вубинда, мы все были заодно. С пластинки неслось: «Вубинда, помоги мне. Вубинда, помоги!» Те парни пели еще и «Фурию». «Фурию» сейчас тоже не показывают.

Однажды «Фурию» пустили снова. Это было уже не то. И заставка – полное фуфло. Под такую не помечтаешь. А моему поколению так нужно мечтать.

Мое поколение верит во что-то новое. Нынешний молодняк про Вубинду слыхом не слыхивал. И про Фантомаса тоже.

Вечером я попадаю в дом через окно. Я всегда вставляю новое стекло после того, как вломился в дом через окно.

Если бы в саванне были окна, Вубинда тоже входил бы через окна и тоже разбивал бы их. Когда-нибудь не станет больше лесов. И Вубинды не станет. Как на сегодняшнем телевидении, где его уже нет.

Но он есть. Как будто время остановилось. Он есть во мне.

Он в тех, кто еще может что-то сказать. Он дает силы тем, кому сейчас тридцать.

И помогает разобраться, как быть дальше.

Моя сестра смутно помнит Вубинду. Когда его показывали, ей не было еще десяти. Для нее Вубинда – просто парень, который кричал перед самым ужином. А что к чему, она не помнит и даже забыла, какое у него лицо.

Зато она хорошо помнит Барби-папу.

Барби-папу из семейства Барби. А нашим любимцем был Барби-мохнатик.

Это был всего лишь мультик, а мультик не в счет. Это был правый мультик, мультик Ломбардской Лиги, потому что он ничего не говорил людям. Не то что Вубинда. Вубинда сплачивал нас. В 1979 мы выходили по вечерам из дома, и звонили в колокольчики, и знали, что мы вместе, рука об руку, а теперь сил уже м

Вибраволл

Меня зовут Стефания. Мне двадцать семь. Я Овен, восходящий к Тельцу. Моего мужа зовут Джанни. Ему сорок, он маклер.

Я поэтесса и редактор женской газеты. Веду рубрику писем. В письмах – сплошное сюсюканье. Жёвано-пережёвано. Сил нет. Отбарабанив в редакции, я еще долго потом рулю, чтобы маленько расслабиться. А недавно купила сотовый – теперь оттягиваюсь покруче.

Марка моего сотового Sharp TQ-G400.

Размеры: 130x49x24 мм. Вес: 225 г. С обычной батарейкой.

Пониже кнопок вызова и окончания связи есть две такие клавиши со стрелочками. Нажимая на них, я просматриваю меню и выбираю нужную функцию.

Экранчик просто загляденье, гораздо симпатичнее, чем в Pioneer PCC-740. Это тот, что у Марии.

На моем показаны уровень сигнала, заряд батарейки, время, а еще включен телефон или выключен.

А еще там есть малюсенькая такая мигалочка: если телефон положить в комнате или в машине, она показывает, заряжена батарея или уже садится.

В памяти сохраняются последние десять звонков.

Бывало, пилишь по автостраде, пилишь: пора чуток и релакснуться. Тут я набираю Джанни и говорю:

– Давай, что ли, поколбасимся?

Ну, он и выдает:

– Ща бы я полизал тебе передок, дешевая ты давалка.

Я еду и чувствую, как там у меня становится влажно.

Обычно Джанни звонит с биржи. А на бирже вечно такой гвалт, что никтошеньки не слышит, о чем там мой Джанни трёкает по своему мобильнику марки Ericsson EH-237 за 1.583.000 лир.

В память его трубы можно забить аж до 199 номеров. И автодозвон на шесть номеров имеется.

Сотовый мужа на 20 г легче моего. Размеры: 49x130x23 мм.

И антенна у него не выдвижная, а витая.

Так вот, по этому самому Ericsson EH-237 муж звонит мне, пока я сижу за баранкой, и мы с ним типа колбасимся. Приколись!

Мы с мужем современная пара. Когда-никогда, а выбираемся в sex shop «Голубой Дунай», рядом с аэропортом. Подкупить разных там примочек. Нет, с этим делом у нас все тип-топ. Просто другой раз охота уже и по полной схеме оторваться. В прошлый вот заезд оставили 119.700 лир.

А взяли фаллос без вибратора, но со впрыском за 34.900; вибратор «Дуэт» анус-вагина за 49.900 и китайские виброшарики за 34.900.

Только я вот что скажу: если ваша пара без конца в разъездах, вроде нас с Джанни, то у вас обязательно должен быть Вибраволл.

Вибраволл – это даже не жужжалка, а бесшумная такая дрожалка для сотовых. Мой муж вставил мне ее в попенцию на годовщину нашей свадьбы.

А перед этим сказал:

– Дай-ка я загоню тебе в соседку приборчик.

Ну, думаю, какой-нибудь латер со впрыском или без, с вибратором или без, с залупоном или без, в общем – приборчик в попень.

Но это был Вибраволл.

Муж вышел из комнаты и позвонил со своего Ericsson EH 237 на мой Sharp TQ-G400.

Вибраволл тут же задрожал. Это был сигнал звонка. От него я так оттопырилась, такой словила кайф, какого у меня отродясь не бывало. Я просто потеряла голову. До меня вдруг дошло, что в наши славные времена благодаря технике с милым можно ой как заторчать. Я только бешено мычала. А приборчик все жжж-жжж у меня в попце. Я не выдержала, встала с кровати и взяла с комода мой сотовый. Мне уже было до фонаря. Я завелась как распаленная блядь.

Я вовсю нашарпывала свою щелку: вверх-вниз, вверх-вниз. Маленькая упругая антенна так теребила клитор, как могут теребить только антенны Sharp. И вот подкатил ломовейший оргазм. В комнату вошел муж. Он был потрясен: Скорпион под знаком Льва. Правой рукой он прижимал к лиловому члену мигающий Ericsson EH-237. Муж высунул язык и проворковал:

– Я люблю тебя, моя зайка.

И тут я растеклась. Ох, как я растекл-а-а-ась.

лот номер два

Вермичино

Сейчас о важном. Может, как раз важнее всего помнить о чем-то вроде Вермичино.

Вот случится с тобой такое и застрянет где-то внутри тебя. Пройдет время, и ты вернешься к нему, захочешь вспомнить, а оно туточки. Ничего с ним не сделалось. Бери да внукам рассказывай. Все как было.

Вермичино я помню хорошо.

Может, в моей жизни лучшей-то минуты и не было. Только давай по порядку. Свет уже погасили, но никто не ложился. Все смотрели Вермичино. По телику. Молча. Ночь напролет. Чем дольше смотрели, тем глуше становилась ночь. Нас были миллионы, а он там – один.

Он старался не умереть. Он говорил об этом в микрофон всем телезрителям. Альфредино Рампи говорил, что не хочет умирать. А мы были здесь. Болели за жизнь. И ждали, что он покажется, что его вытащат из той дыры.

Мать говорила, да тихо вы, он что-то сказал в микрофон. В полной тишине у него спрашивали, как это – умирать там, где тебя никто не видит. Зато все слушали. Плачет он или кричит.

Помню лицо Альфредино на фотографии в газетах. Фотография была везде одинаковой. Мальчик в матроске щурится от солнца. До того, как ухнуть в яму телевидения. Тогда обычный мальчик, даже такой хорошенький, не мог рассчитывать на прямой эфир, да еще в ночное время.

Если бы Альфредино погибал сейчас, наверное, возникла бы проблема с рекламой. Больше у телезрителей, чем у него. Ведь он был занят тем, что выкраивал для жизни лишние мгновения. Они бы подгадали подходящий момент, чтобы запустить рекламу сухого собачьего корма. Как на футболе, когда мяч выкатился с поля, а игрок бежит его подбирать, тут же дают рекламный ролик.

Но этот мальчик погибал все время одинаково. Без рекламных пауз. Он погибал всю ночь.

Чтобы у тебя взяли интервью, ты должен быть родственником или школьной учительницей. Пара слов в новостях, и свободен. Ты опять становился никем.

В дыру пробовали спуститься. Нашелся какой-то сардинец – метр с кепкой. Весил пятнадцать кило. Он спустился. А выполз в пять утра. Без Альфредино. Мальчик сам уходил под землю все глубже и глубже.

Вроде бы там еще и Президент отметился. Вроде бы тогда Президентом Пертини был. Топтался вокруг дыры вместе с мэром Вермичино.

Чтобы топтаться вокруг дыры, нужно быть шишкой. Остальные смотрят по телику. Как в «Ла Скала»: если ты не какой-нибудь там – дуй на галерку.

Вермичино был стихийной программой. Без вранья. Не то, что теперешние. Например, «Прости-прощай» Менгаччи, где уже было, что кого-то взаправду прибили. Только не так, как В

Раздумья

Когда начинается «Rai – это не Рай», я опускаю жалюзи.

Я закрываю дверь и открываю пакетик леденцов фру-фру. Или пачку чипсов. Смотря что купила мать. И глазею на то, как орешки теребят их упругие титьки.

Мне катит представлять их всех в моей комнате и думать, что каждая вещь пропитана запахом мытых писек.

Сам я живую лохань отроду не видал.

И хоть мозгую о ней с утра до вечера, не уверен, что смог бы ее обработать, как подумаю, откуда выходят кровь, ссаки и дети в какой-то липкой параше.