Анна Елистратова - Ричардсон Страница 2

„под благовидным предлогом развития принципов добродетели и религии в умах молодежи обоего пола“ он сообщает читателям „самые хитроумные и соблазнительные любовные идеи“.

Ричардсон сделал все возможное, чтобы „реабилитировать“ свою героиню и отвести подобные обвинения от продолжения своего романа. Но каково бы ни было возможное влияние этой полемики на последующее творчество Ричардсона, для истории литературы она представляет иной, особый интерес: ведь именно с этой полемикой связано возникновение первоначального замысла знаменитого романа Фильдинга „Приключения Джозефа Эндрьюса“, задуманного так же как пародия на „Памелу“, и начало многолетней литературной вражды обоих писателей.

Следующий роман Ричардсона вышел в свет после длительного перерыва: в 1747–1748 гг. Это был огромный семитомный роман „Кларисса, или история молодой лэди, охватывающая важнейшие вопросы частной жизни и показывающая, в особенности, бедствия, проистекающие из дурного поведения как родителей, так и детей в отношении к браку“ {4}. Этот роман по праву считается шедевром Ричардсона.

Новая книга Ричардсона отличалась гораздо большей глубиной и сложностью содержания. Сложнее была и ее структура. Чтобы поведать читателю историю Клариссы Гарлоу, Ричардсон пользуется не только письмами самой героини, как это было в „Памеле“, но и многочисленными письмами ее родных, друзей и знакомых, по-разному и с разных точек зрения рассказывающих об одних и тех же событиях.

Кларисса Гарлоу, девушка из богатой буржуазной семьи, недавно приобщившейся к дворянству, становится предметом внимания прославленного великосветского кутилы Роберта Ловласа. Семейные раздоры, жертвою которых оказывается Кларисса, — нажившая, благодаря полученному ею от деда наследству, непримиримых врагов в лице завистливого брата и сестры, — скоро дают Ловласу возможность овладеть ее доверием. С помощью обмана и подкупа он добивается того, что Кларисса, которой угрожает насильственный брак с ненавистным ей человеком, бежит из дома и отдается под его покровительство. Движимый не столько любовью, сколько самолюбием и тщеславием, Ловлас, под предлогом „испытания добродетели“ находящейся фактически в его власти Клариссы, всеми способами старается сделать ее своей любовницей. Наконец, усыпив с помощью наркотического питья свою жертву, он насилует ее.

Горе Клариссы безгранично, но воля ее не сломлена. Ей удается бежать из публичного дома, куда заключил ее Ловлас. Измученная горем и лишениями, она умирает, а через несколько месяцев умирает и Ловлас, смертельно раненный на дуэли одним из родственников Клариссы.

Беглое изложение сюжета „Клариссы“ само по себе не может дать настоящего представления о значении этого романа. На первый взгляд читателю может показаться непропорциональным соотношение между огромными размерами произведения и его сравнительно несложным действием, охватывающим менее одного года. Над длиннотами „Клариссы“ не раз подсмеивалась критика. Еще Сэмюэль Джонсон, восторженный ценитель ричардсоновских романов, сознавался, что тот, кто вздумает читать их ради сюжета, должен будет повеситься от нетерпения. Ричардсона, говорил он, „надо читать ради чувства и рассматривать сюжет лишь как повод для чувства“. Это в особенности применимо к „Клариссе“. Ричардсон пользуется здесь всеми возможностями, заключенными в эпистолярной форме романа. Она позволяет ему, — как пишет он сам в послесловии к „Клариссе“, — запечатлеть самые непосредственные переживания своих героев, оставляя, вместе с тем, широкий простор для изображения дальнейшей рефлексии и внутренней борьбы. Жанр эпистолярного романа обнаруживает в „Клариссе“ необычайную разносторонность: он включает в себя и письмо-описание, и письмо-диалог, и письмо полемическое, и, прежде всего, лирическое письмо-исповедь.

„Кларисса“ имела огромный успех. Но этот успех был не совсем таким, какого желал сам автор. Писатель-моралист, ценивший нравоучительно-дидактическую сторону своих романов неизмеримо выше, чем их художественное достоинство, Ричардсон не без огорчения замечал, как неразумные читатели перетолковывают на свой лад самые заветные его замыслы. Ловлас, в образе которого он хотел раз навсегда заклеймить великосветское вольнодумство и разврат, неожиданно покорил своим обаянием читательские сердца, а Кларисса, добродетельная Кларисса, подверглась, как обиженно писал Ричардсон, упрекам в чопорности и высокомерии.

Ричардсон поспешил исправить невольно совершенную ошибку. За „Клариссой“ должен был последовать роман, который уже никому не мог бы подать повода к пренебрежению добродетелью или восхищению пороком. Здесь следовало достигнуть полной и недвусмысленной определенности. Так был задуман последний и наименее удачный роман Ричардсона — „История сэра Чарльза Грандисона“ {5} — история „хорошего человека“, как именуется она в переписке, самого автора, или „Кларисса мужского пола“, как назвала ее немецкая почитательница Ричардсона, жена поэта Клопштока.

Это был апофеоз человеческой добродетели, какой представлялась она Ричардсону — добродетели чинной, благонамеренной, благоразумной, лишенной малейшей слабости или изъяна. Ричардсон приложил все старания, чтобы заставить этого „хорошего человека“ затмить своими несравненными качествами опасно обаятельного Ловласа. Но, увы, ни „бесподобный Грандисон, который нам наводит сон“ (Пушкин), ни его достойная невеста, мисс Гарриет Байрон, не могли — даже в глазах тогдашних читателей — сравниться с Клариссой и Ловласом.

„Я могу найти у сэра Чарльза лишь один недостаток, — писала Ричардсону одна из самых восторженных его читательниц, мисс Донеллан, — а именно, у него нет ни одного недостатка, нет страстей“.

Этого „недостатка“ не могли искупить все романические перипетии книги.

В „Грандисоне“ филистерско-морализаторская тенденция одержала верх над реализмом Ричардсона. На серо-дидактическом фоне романа выделялся лишь один образ, сумевший по-настоящему тронуть сердца людей XVIII века. Это была молодая итальянка, Клементина делла Порретта, влюбленная до потери рассудка в несравненного Грандисона. Различие вероисповеданий препятствует их браку и возникающая в душе Клементины борьба между религиозным долгом и любовной страстью наполняет экзальтированным пафосом сотни страниц романа.

Патетический „бред“ безумной Клементины обладал в глазах современников неизъяснимым очарованием. Голос неразумного, иррационального чувства, казалось, звучал убедительнее, чем голос добродетельного грандисоновского благоразумия. Современный Ричардсону критик Джозеф Уортон доходил до того, что отдавал безумию Клементины предпочтение перед безумием Лира и безумием эврипидовского Ореста.

После „Грандисона“ Ричардсон считал свою писательскую миссию законченной. Несмотря на настояния друзей (одна из читательниц обратилась к нему с оригинальным „заказом“ — написать роман о „хорошей вдове“) он не выпустил больше ни одного крупного произведения. Тремя большими романами фактически исчерпывается оставленное им литературное наследство, если не считать, кроме указанного выше анонимного письмовника, сборника избранных изречений, заимствованных из „Памелы“, „Клариссы“ и „Грандисона“, да предисловия к „Эзоповым басням“, статьи в джонсоновском „Рассеянном“ и нескольких других мелких работ, представляющих в настоящее время чисто библиографический интерес.

Как почти все английские романисты XVIII века, Ричардсон — прежде всего художник частной жизни. „Клариссе“ он предпосылает заимствованный у Ювенала латинский эпиграф, звучащий программно: „…hominum mores tibi nosse volenti sufficit una domus…“ {6}. Но в этих четырех стенах „одного дома“ Ричардсон открывает неисчерпаемые богатства образов и эмоций.

Частная жизнь, впервые становящаяся у него предметом серьезного художественного изображения, захватывает писателя своим неожиданным многообразием. Автор как бы боится упустить хотя бы мельчайшую черточку, малейшую сторону жизни своих героев. Он не хочет пожертвовать ни одним словом, ни одним жестом, ни одной мимолетно промелькнувшей мыслью. Если его романы разрастаются до таких грандиозных размеров, если в них нередки и повторения и длинноты, то причиною этому, прежде всего, жадный интерес их создателя к людям и жизни, ко всему, что, говоря языком XVIII века, касается „человеческой природы“.

О быте и нравах Среднего англичанина и до Ричардсона в Англии XVIII века писало немало авторов — и Поп в своих сатирах и „Похищении локона“, и Аддисон и Стиль в очерках „Зрителя“ и „Болтуна“, и больше, чем кто-либо, конечно, Дефо, создатель реалистического романа нового времени. Все они — каждый по-своему — сделали многое для того, чтобы облегчить Ричардсону его задачу. Но никто из них не мог придать изображению самых, казалось бы, обычных явлений частного существования того драматического пафоса, которым полны романы Ричардсона.