Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке Страница 2

Многие годы после войны они ездили с многочисленными родственниками Виктора на Селигер и привозили оттуда тысячи слайдов, но после смерти своей престарелой хозяйки и продажи дома облюбовали Прибалтику. Вот и я очутилась как-то летом в маленькой деревушке Пакавене, расположенной на территории Национального парка рядом с большой всесоюзной турбазой.

Рельеф окрестностей с удлиненными песчаными грядами и цепочками озер напоминал о недавних ледниковых агрессиях. Песчаные почвы и внезапно налетающие атлантические смерчи требовали от балтийских сосен длинных цепких корней, а русские березки не выдерживали конкуренции, и каждый раз после бури где-нибудь в лесу лежала новая покойница со сломанными ветвями и привядшими листьями.

В жаркие дни сосновый дух в лесу сгущался в тонизирующий экстракт, отчего ноги легко неслись по высохшим мхам и спелым черничникам. Аккуратные пирамидки можжевельников и большие деревянные скульптуры вдоль лесных дорог придавали лесу нарядный парковый вид. Озерные склоны опоясывались малинниками, а прибрежные заросли широколистного рогоза украшали водную гладь, терявшую голубой цвет, когда солнце заходило за тучи или пряталось за лесом на другом берегу озера, где обитала Лаума Жемепатискайте, местная ведьма.

С тех пор я существовала зимой в ожидании летних прелестей деревушки Пакавене. Тот, кто случайно попадал в этот благословенный край, оказывался прикованным к нему навеки (век длился, увы, не так уж и долго — пока не ввели въездные визы). Каждое лето Пакавене дарила мне свои грибы и ягоды, милые лица друзей и что-нибудь непредсказуемое и острое, как и подобает быть гвоздю сезона. Но, спустя много лет, мы признались друг другу, что на общем фоне счастливого бытия временами из подсознания всплывало ожидание ножа, и по спине протягивало холодком. Подобная тревожность атмосферы точно описана в рассказе Гайдара о разбитой голубой чашке — такая хорошая большая страна, такие хорошие трудовые люди, такая хорошая погода, но в сердце боль, боевые учения в разгаре и нерусского мальчика обижают. Это чувство приходило совершенно внезапно в соснах пакавенского леса.

В этом году теткино семейство отбыло в Прибалтику, как обычно, в конце апреля, но уже через месяц мне пришло письмо о плохом состоянии Евгении Юрьевны. У меня, кроме академического полуторамесячного отпуска этого года, имелся в запасе еще один, месячный, не использованный в первый год после окончания университета, и я вскоре уехала на все лето в Пакавене.

Поезд, как всегда, пришел на станцию во время перерыва движения автобусов, а единственное такси уже было оккупировано знакомым семейством, прибывшим в соседнем вагоне. Впрочем, мой багаж в такси уместился, и я, не ответив на участливые призывы частников, решила пройти шесть километров по шоссе налегке. На пятом километре справа был поворот на лесничество, а слева отходила грунтовая дорога на заброшенный песчаный карьер, на краю которого под сосной имелось у меня заветное местечко с ранними белыми грибами. Оказалось, в этом году там вовсю порезвились дикие кабаны, и на месте ровненького черничника дыбился желтый песок с глубокими рытвинами (эстонский эпос намекает в таких случаях на очередную свадьбу буйного богатыря Калевипоэга). При тщательном поиске обнаружить маленький боровичок все же удалось, и я, решив подрастить его до утра, прикрыла грибок от случайных взглядов сухими веточками.

Ах, как славно мне жилось на свете в эти минуты. Все вокруг представлялось узнаваемо милым, и стенки маленького карьера были пронизаны корявыми корнями могучих сосен, и нежная светлая зелень пушилась по кончикам ветвей, слегка выделяясь на фоне зрелой хвойной массы. Толкучка в метро, бензиновая гарь Садового кольца и академический снобизм — все это осталось за бортом, и я плавала теперь в изумрудном океане своей страстной зимней мечты.

Эта мечта родилась вместе со мной, и до приезда в Пакавене я никогда не помнила своих снов, кроме одного единственного, когда я взлетала над лесом и носилась по верхушкам деревьев, как по большому зеленому ковру, и от леса пахло столетними тайнами, как от картин Шишкина — ведь я была потомственной горожанкой, и мой первый лес висел над детской кроваткой. Мое счастье находилось на границе зеленого и голубого, но меня ежегодно возили к Черному морю, и я плескалась на границе твердого и жидкого, пока не привыкла обходиться без счастья, и коктебельские холмы с выжженной солнцем травой стали выглядеть уже вполне привлекательно, и я привозила домой сухие колючие шары синеголовника, букеты сиреневых кермеков и плетеные корзиночки из разноцветных бессмертников, а однажды я так затерялась в толпе волошинских гостей, что не смогла сама себя найти даже к утру, и привезла домой то, что мне показалось неземным счастьем. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…

Вернувшись на шоссе, я дошла до резкого изгиба дороги у начала озера. Из-за поворота вынырнули серые «Жигули», а вскоре на велосипеде в сторону деревни проехал, обогнав меня, местный звонарь Ремигиус, большой и молчаливый человек. Почти каждый летний день он проходил мимо нашего дома с огромной косой и церемонно кивал дачникам в знак приветствия. Велосипед быстро скрылся из виду, а вскоре показалась деревня, тянувшаяся примерно с километр по обе стороны от шоссе.

В середине деревни на высоком холме стоял деревянный костел, рубленный топором, сбоку от него высилась деревянная же колокольня с медными барочными колоколами и виднелись хозяйственные постройки, а за костелом в маленькой часовенке стояла красивая деревянная скульптура скорбной мадонны работы местного скульптора. Перед холмом, на месте давно исчезнувшего дома скульптора, высился корявый деревянный столб, увенчанный резной лирой — памятник двум братьям-музыкантам, его сыновьям, а справа от холма за кудрявой зеленью желтых акаций прятался вход в турбазу.

За турбазой слева от шоссе тянулся ряд домов, и наш большой деревянный дом с четырьмя крыльцами по разным сторонам света издали выделялся высоким коньком на крыше с двумя резными конскими головами.

Миновав маленькое здание школы, я увидела у входа в сапожную мастерскую волосатого типа по фамилии Виелонис, которого следовало бы обойти, что я и сделала, перейдя на другую сторону шоссе к почте, а потом я еще раз перешла шоссе и оказалась у гигантской старой сосны, под которой остервенело дрались двое тинейджеров городского вида.

На хозяйском крыльце стояла хозяйка дома Жемина, крепкая и ладная сорокапятилетняя женщина, уверенно ходившая по своей земле. Она родилась здесь же, неподалеку, и дальше райцентра никогда не выезжала, поскольку у нее всегда были дела в Пакавене. Райцентр служил ей столицей мира, а республиканская столица представлялась уже небесной империей. К виртуальному миру чужих городов и весей она относилась крайне недоверчиво, и единственным вещественным доказательством его возможного существования считала своих квартирантов, исчезающих в конце лета в никуда.

— Мы давно тебя ждем. Твой багаж уже отнесли наверх. Новости потом расскажу, — сказала она, обнявшись со мной, и ушла на турбазу подметать туристический мусор, не носивший еще тогда яркого и привлекательного облика, появившегося в последующие годы перестройки. Тетка занимала на первом этаже две комнаты и небольшую терраску с газовой плитой, обеденным столом и выходом в сторону шоссе. В большой комнате находился хмурый Виктор Васильевич, а в маленькой тетка сидела у изголовья постели моей двоюродной бабушки Евгении Юрьевны.

— Марина, — с трудом произнесла бабушка, — вот видишь, я что-то совсем расклеилась. Даже вязание забросила.

У нас проглядывалось определенное внешнее сходство, и мы очень сблизились с ней после смерти моей родной бабушки, ее сестры. Отец, впрочем, утверждал, что я очень похожа на его мать, но сам он помнил ее только по фотографиям. Убедиться в сходстве было трудно — фотографии во время войны сжевали крысы, и его родителей, исчезнувших еще в тридцать втором, уже никто не помнил — дед умер во время войны от инфаркта в особо секретной шарашке под городом Кировом, а что сталось с его супругой, узнать так и не удалось.

По материнской линии в моей семье тоже были потери — дед погиб на фронте под Харьковом, и я всегда сожалела, что всем им не дано было состариться — это поколение казалось мне интересней своих прямолинейных детей, но всему в этом мире есть срок, и оно уже уходило со сцены окончательно и бесповоротно, унося с собой свое нелегкое время.

Факты — упрямая вещь, и положение дел, исходя из этих упрямых фактов, было плохо — левая рука у Евгении Юрьевны не двигалась, и ей было далеко за восемьдесят. Конечно, бабушка была рада моему приезду и охотно выслушала все семейные новости, и ей хотелось поговорить со мной — дочь с зятем были большими молчунами, но силы покидали ее с каждой минутой, я вскоре ушла и, обогнув дом слева, поднялась по деревянной лестнице в свою комнату.