Похитители жвачки - Коупленд Дуглас Страница 2

Бетани

Я – та самая мертвая девочка, на чей школьный шкафчик вы плевали на большой перемене.

Я не совсем мертвая, но одеваюсь так, будто очень хочу умереть. У таких, как я, много общего: мы все ненавидим солнце, носим черное и чувствуем себя запертыми в собственном теле. Я постоянно хочу умереть. Даже не верится, что я застряла – в этой плоти, в этом месте и с этими людьми. Ну почему я не призрак?

К вашему сведению, я уже окончила школу, но на мой шкафчик действительно плевали; такое запоминается на всю жизнь и в каком-то смысле ее обобщает. Я работаю в «Скрепках» и отвечаю за отделы 2-Север и 2-Юг: за файлы, папки, блокноты, разделители, стикеры, цветную бумагу с орнаментом… Ненавижу ли я свою работу? Рехнулись?! Конечно, я ее ненавижу! Разве может быть иначе? Все мои сослуживцы либо уже ущербные, либо вот-вот ими станут: эдакие эмбрионы ущербности, которые тормозят, как модем девяносто девятого года выпуска. Очнитесь! Даже если вы благополучно появились на свет и окончили среднюю школу, общество еще может сделать аборт и выбросить вас на помойку.

Теперь позвольте мне сказать что-нибудь хорошее. Для гармонии.

В «Скрепках» мне разрешают красить губы черной помадой.

Сегодня утром я ждала автобус и увидела на азалии возле остановки воробья. Он зевнул… Легчайшее дуновение теплого воробьиного зевка поднялось с ветки, и – удивительно – я тоже начала зевать. Выходит, зевота передается не только от человека к человеку, но и от вида к виду. Когда наши первобытные предки разошлись в двух направлениях: одни – чтобы стать млекопитающими, другие – птицами? Пятьсот миллионов лет назад? Выходит, на Земле зевают уже полмиллиарда лет.

Кстати о биологии. Мне кажется, что клонирование – отличная штука. Не понимаю, чего святоши так расстраиваются. Господь создал оригинал, а клоны – просто его копии. Это же классно. И почему люди переживают из-за эволюции? Кто-то запустил шар с горы; вполне естественно для нас пытаться понять его траекторию. Не парьтесь! Теории вполне могут уживаться друг с другом.

Вчера один мужик с работы, Роджер, заявил: странно, что человек – самое развитое существо на планете – до сих пор вынужден сожительствовать с примитивными созданиями вроде бактерий, ящериц или жуков. Мол, людей нужно поместить в огороженную VIP-зону. Я жутко разозлилась на этого идиота и сказала, что VIP-зоны для людей существуют: автостоянки называются. И если Роджер – такая патологическая свинья, пусть поживет пару дней на стоянке и убедится, как это здорово.

Успокойся, Бетани. Погляди в окошко.

Я смотрю в окно.

Надо сосредоточиться на природе. Полюбоваться растениями и птицами. Это умиротворяет.

Близится вечер, и вороны, сотни тысяч ворон со всего города летят на ночлег к своему меганасесту, ольховому лесу на шоссе в Бернаби. Они делают это каждый день, не знаю почему. Видимо, любят большие тусовки. Вороны очень умные. А во́роны – еще умней. Вы когда-нибудь видели воронов? Они почти как люди, такие сообразительные. Мне было четырнадцать, я собирала ракушки у моря, когда рядом на бревно уселись два ворона. Они прыгали за мной по всему берегу, беседуя друг с другом – в смысле, каркая, – и наверняка обсуждали меня. С тех пор я твердо убеждена, что разумная жизнь существует в каждом уголке вселенной; точнее, сама вселенная создана с таким расчетом, чтобы взращивать эту жизнь где и когда угодно.

А если бы вороны жили семьдесят два года вместо семи, они бы уже давным-давно завоевали планету. Такие они умницы. Их мозг эволюционировал иначе, чем наш, но достиг примерно того же уровня. Вполне возможно, что инопланетяне думают и ведут себя, как вороны.

И последнее, что я хочу о них сказать – даже не ожидала, что так увлекусь: нам они кажутся черными, но для других птиц они раскрашены во все цвета радуги, как попугаи или павлины. Дело в том, что человеческий глаз не видит маленькой части спектра, доступной лишь птицам. Представьте, что на долю секунды мы бы увидели мир так, как видят они. Все вокруг стало бы изумительно прекрасным. Вот почему я ношу черное – как знать, что вы теряете, глядя на меня?

Прошло пять минут.

Позвонила мама и спросила, поеду ли я с ней смотреть на телескоп «Хаббл». Я думала, что «Хаббл» в открытом космосе, а у него есть близнец в Иреке, на севере Калифорнии.

Мама сказала, что даже те, кто потерял всякую веру во что бы то ни было, посетив этот телескоп, начинают гордиться своим существованием. Звезды – вовсе не подлые, холодные, тусклые точки белого света. Вселенная похожа на огромный аквариум, за которым заботливо ухаживают; звезды в нем – это морские ангелы, коньки, медузы и анемоны.

Я немного подумала над мамиными словами. Черт, а ведь она права!

Я пожаловалась ей, что люди относятся ко мне, как к пришельцу. Собственно, их можно понять, но все равно чувство не самое приятное.

И опять между нами разразилась ссора. Бетани, почему ты даже не пытаешься приспособиться к окружающим?

В двадцать четыре года я по-прежнему крашу губы черной помадой, и мама, наверное, уже не надеется, что когда-нибудь я стану нормальной.

После нашего разговора я подумала: а что, если бы в ту же секунду, повесив трубку, она умерла? Ее последние слова были бы такие: «Бетани, ты и представить не можешь, как красива Вселенная. Если не веришь, пойди убедись сама».

Роджер

Скорбь!

Скорбь всюду – кровоподтек, который никогда не желтеет и не проходит, сорняк, погубивший урожай. Скорбь – одинокая старуха, подохшая в пустой грязной комнате. Скорбь живет на улицах и в больших магазинах. Скорбь селится на космических станциях и в парках аттракционов. В киберпространстве, в Скалистых горах, в Марианской впадине. Всюду скорбь.

А я сижу на кладбище и обедаю: копченая колбаса на «Чудо-хлебе», очень много горчицы, никакого салата или помидоров. Еще у меня есть яблоко и пиво. Я верю, что мертвые с нами разговаривают, просто для этого им не нужны слова. Они пользуются подручными средствами: дуновением ветра, золотистой рябью на гладкой поверхности озера… Или вот щелкнет что-то внутри стебелька, и неожиданно на твоих глазах раскроется бутон.

Прошел дождь, мир озарился: могильные камни точно хрусталь, трава как стекло. Дует легкий ветерок.

Джоан старалась не унывать, когда ей сообщили новость: у нее рак селезенки. Что это вообще такое? Не орган, а рисунок в учебнике. Разве может селезенка заболеть и убить?

Джоан говорила мне, что у всех людей бывает рак – даже у плода в утробе матери, – просто обычно наш организм от него избавляется. Раком мы называем те лишние куски ткани, которые не удалось убрать. Меня это утешало. Рак стал казаться мне повседневным и вполне понятным явлением. Универсальным. Я хотел пробраться внутрь Джоан и вырвать из нее опухоль – а заодно золотые монетки, ключи и экзотических птиц, чтобы показать вам, сколько всего удивительного спрятано внутри нас.

Чувства влияют на наше тело так же, как витамины, рентген или аварии. Но что бы я сейчас ни испытывал, одному Богу известно, какие органы от этого страдают. Так мне и надо. Я нехороший человек – ну, просто потому что плохой и вдобавок сбился с пути.

О, вот бы вернуться на десять лет назад, туда, где я считал себя хорошим и думал, что выбрал правильный путь! Каждую секунду я ловил кайф от жизни. Каждую секунду у меня было ощущение, будто рабочий день кончился и можно идти домой. Рай на земле!

Знаешь, как я познакомился с Джоан? После обеда мы с Алексом и Марти возвращались на работу. Я выпил три стакана красного и понимал, что не стоит показываться в конторе под хмельком. То были дни, когда за такое преступление еще не увольняли, но мне вовсе не хотелось испытывать судьбу: за пять лет я сменил уже три места. Так что я сказал, будто мне надо забрать белье из химчистки. Денек выдался отменный, можно было не надевать свитер. Солнце выглянуло из-за тучи, и меня словно телепортировали прямо на его поверхность. Я стоял в этой дивной желтизне на пересечении Сеймор и Нельсон-стрит; жар по коже был похож на музыку. Потом небо вновь затянуло, и я точно оказался в туалете авиалайнера. Закрыл глаза, а когда открыл, увидел прямо напротив гадалку.