Генри Миллер - Под крышами Парижа (сборник) Страница 20

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Я сам попрошу. Попрошу сегодня же, если ее увижу. Мне не важно, что она велит мне делать. Я упаду на колени и буду молиться, если она этого захочет. Все, что угодно! Я в полном тупике.

– Добро! – сказал я. – On verra[130].

Утро было слишком прекрасным, чтобы жертвовать им ради пишущей машинки. Я отправился в лес один и, дойдя до своего обычного места возле озерца, сел на бревно, опустил голову на руки и расхохотался. Я смеялся над собой, потом над ним, потом над судьбой, потом над дикими волнами, которые вздымались и опадали, потому что в голове у меня не было ничего, кроме волн, которые вздымались и опадали. В общем, удачно получилось. К счастью, мы с ним не были соединены узами брака, так что – ни детей, ни осложнений. Если бы даже он захотел вернуться в Париж, думаю, это можно было бы устроить. Ну то есть при какой-никакой поддержке с его стороны.

Но какой же он дал мне урок! Больше никогда, никогда я не сделаю такой ошибки – не возьмусь решать чужие проблемы. Какое заблуждение думать, что ценой небольшого самопожертвования можно помочь кому-то преодолеть трудности. Как это эгоистично! И как прав был он, когда говорил, что я копаю ему яму. Прав и в то же время не прав! Потому что, упрекая меня в подобном, он должен был бы сделать следующий шаг, заявив: «Я уезжаю. Завтра же уезжаю. И на сей раз я не возьму даже зубную щетку. Я пойду своим путем, и будь что будет. Самое худшее, что может со мной случиться, – это быть депортированным. Даже если они отправят меня прямо в ад, это всяко лучше, чем быть для кого-то обузой. По крайней мере, никто не будет мешать мне чесаться!»

Тут я подумал о странной вещи: что я тоже страдаю от чесотки, только это чесотка, которую невозможно унять, чесотка, которая не проявляется физически. Но она все равно там… там, где начинается и кончается любая чесотка. К несчастью для моей болезни, никто ни разу не застал меня чешущимся. Но я чесался день и ночь, яростно, судорожно, безостановочно. Как Павел, я постоянно говорил себе: «Кто избавит меня от сего тела смерти?»[131] Какая ирония в том, что люди пишут мне со всех концов мира, благодаря за поддержку и вдохновение, которое дают им мои книги! Они небось смотрят на меня как на эмансипированное человеческое существо. Однако каждый день своей жизни я сражаюсь с неким трупом, привидением, раком, который завладел моим мозгом и разрушает меня сильней любого телесного недуга. Каждый день я вынужден встречаться и заново вступать в схватку с той, что выбрал в супруги, выбрал как женщину, которая бы оценила «добрую жизнь» и была бы готова разделить ее со мной. И с самого начала это было не что иное, как ад – ад и пытка. Хуже того, в глазах соседей она была образцовым созданием, такой живой, такой активной, такой доброй, такой душевной. Такая славная маленькая мама, такая прекрасная жена, такая отличная хозяйка! Нелегко жить с человеком, который на тридцать лет старше, писателем до мозга костей, а особенно с таким писателем, как Генри Миллер. Кто этого не знает! Кто не видел, как она делает все, что только в ее силах! Какая она мужественная, эта девочка!

Но разве я не терпел раньше подобных поражений? И между прочим, не раз. И разве есть на земле такая женщина, которая могла бы ужиться с человеком, подобным мне? Вот как кончалось большинство наших споров – на такой вот ноте. Что ответить? Нет ответа. Осужденные, приговоренные, обреченные повторять эту ситуацию снова и снова, пока один или другой не развалится на части, не распадется, как прогнивший труп.

Ни дня мира, ни дня счастья, если только не в одиночестве. Стоит только ей открыть рот – война!

Кажется, чего проще: порви! разведись! расстанься! Но что делать с ребенком? Как это я предстану перед судом с требованием, чтобы мне оставили дочь? «Вам? Человеку с такой репутацией?» Я даже видел перед собой судью с пеной на губах.

Если я даже покончу с собой, это не решит проблемы. Мы должны примириться. Как-то все утрясти. Нет, не то слово. Сгладить. (Чем? Утюгом?) Компромиссом! Это получше. Тоже не то! Тогда уступить! Признать, что тебя уделали. Пусть она тебя топчет. Притворись, что ты не чувствуешь, не слышишь, не видишь. Притворись мертвым.

Или – заставь себя поверить, что все хорошо, все есть Бог, что нет ничего, кроме добра, ничего, кроме Бога, который есть все добро, весь свет, вся любовь. Заставь себя поверить… Это невозможно! Нужно просто верить. И точка! Этого мало! Нужно знать. Нет, больше чем… Нужно знать, что ты знаешь.

А что, если, несмотря на все это, она будет стоять перед тобой и насмехаться, измываться, издеваться, чернить, фыркать, перевирать, искажать, унижать, презрительно улыбаться, шипеть, как змея, пилить, клеветать, топорщить иглы, как дикобраз?.. Что тогда?

Ничего – говори, что все хорошо, что это Божий промысел. Что это проявление любви, только наоборот.

И тогда?

Смотри в отрицательное… пока не увидишь положительного.

Попробуй как-нибудь – в качестве утренней физзарядки. Предпочтительно после того, как постоишь минут пять на голове. Если не поможет, бухнись на колени и молись.

Это поможет, должно помочь!

Вот где ты ошибаешься! Если ты думаешь, что это поможет, то это не поможет.

Но должно, рано или поздно. Иначе ты будешь чесаться, пока не сдохнешь.

Как там говорил мой друг Алан Уотс? «Когда становится совершенно ясным, что там, где зудит, не почешешь, зуд сам собой исчезает».

По дороге домой я остановился на краю прогалины, где стояла огромная брошенная кормушка для лошадей, чтобы посмотреть, в порядке ли все горшки и сковородки. Завтра, если погода позволит, маленькая Вэл снова сготовит мне воображаемый завтрак. И я, наверное, дам ей несколько воображаемых советов, как повкуснее подать бекон и яичницу, или овсянку, или еще что, чем она решит меня попотчевать.

Вообразить… Вообрази, что ты счастлив. Вообрази, что ты свободен. Вообрази, что ты Бог. Вообрази, что все есть Разум.

Я подумал о Морикане. «Я упаду на колени и буду молиться, если она этого захочет». Какой идиотизм! Он мог бы с таким же успехом сказать: «Я буду танцевать, я буду петь, я буду свистеть, я буду стоять на голове… если она этого захочет». Она захочет. Как будто ей нужно что-либо, кроме его благополучия.

Я стал думать о дзенских наставниках, а точнее, об одном старикане. Который говорил: «Твой разум тревожит тебя, верно? Стало быть, извлеки его, положи его вот сюда, давай-ка поглядим на него!» Или что-то в этом роде.

Интересно, сколько бы еще бедолага продолжал чесаться, если бы каждый раз, когда он вонзает ногти в свою плоть, с небес являлся бы один из тех веселых стариканов и отмерял бы ему тридцать девять ударов крепкой дубинкой.

И все же ты знаешь, что, когда придешь домой, вы с ней столкнетесь нос к носу и ты сорвешься!

Да чешись оно все пропадом!

Стоит ей только сказать: «Я думала, что ты работаешь в своем кабинете», как ты скажешь: «Я что, должен все время работать? Нельзя хотя бы иногда немного пройтись?»

И все в этом духе. Начнется светопреставление, и ты не сможешь смотреть в отрицательное… Ты увидишь красное, потом черное, потом зеленое, потом пурпурное.

Какой прекрасный день! Ты его сделал? Она его сделала?

Хрен с ним, кто его сделал! Давай-ка вернемся и посмотрим, из-за чего она захочет сцепиться. Бог его сделал, вот кто.

Так что я возвращаюсь, ощетинившись, как дикобраз.

К счастью, у нас Джин Уортон. Морикан уже навестил ее. И она дала свое согласие.

Насколько иной становится атмосфера, когда рядом Джин. Как будто солнце льет во все окна яркий свет, и тепло, и любовь. И я тут же прихожу в нормальное состояние. В свое естественное. Невозможно препираться и спорить с таким человеком, как Джин Уортон. По крайней мере, я бы не смог. Взглядываю на свою жену. Изменилась ли она? Если честно, то да. В одном – в ней нет ожесточения. Она тоже выглядит нормально. Как любое человеческое существо, сказал бы я.

Я не зайду так далеко, чтобы сказать, что вижу в ней Бога. Нет.

Во всяком случае, временное затишье.

– Так вы собираетесь взяться за него? – спросил я.

– Да, – сказала Джин, – похоже, что ему совсем не до шуток. Конечно, это будет нелегко.

Я собирался спросить: «На каком языке вы будете говорить?» – но ответ пришел сам собой: «Конечно, на языке Бога!»

С любым другим человеком это не могло не получиться. Но с Мориканом?..

Бог может говорить с каменной стеной и заставить ее отвечать. Но попробуй проникнуть в человеческий разум, который может оказаться даже толще и крепче стальной стены. Что говорят индусы? «Если Бог желал укрыться, для укрытия Он выбирал человека».

В тот вечер, когда я поднимался по ступенькам сада, чтобы напоследок глянуть вокруг, я встретил Джин, плавно входящую в калитку. В одной руке у нее был фонарь, а в другой что-то похожее на книгу. Казалось, что Джин плывет в воздухе. Ее ноги, само собой, касались земли, но тело ее было невесомым. Никогда прежде я не видел ее такой прекрасной, такой светящейся. И в самом деле, посланец любви и света, покоя и чистоты. За те несколько лет, с того момента как я впервые встретился с ней на почте Биг-Сура, в ней произошли явные перемены. То, во что она верила, то, что она осуществляла на практике, изменило ее не только физически, но также умственно и духовно. Если бы я в тот момент был Мориканом, я бы немедленно исцелился.