Энтони Берджесс - Механический апельсин Страница 20

А потом меня, обессиленного, повезли в эту дьявольскую кинушку, как и раньше.

Каждый день, братцы, эти фильмы были почти одинаковы, все удары, избиения и красный-красный кроффь, капающий с ликов и тьелл и брызгающий на линзу кинокамеры. Тут были обычно малтшики, с ухмылками и смэхингом, одетые по последней надцатовскои моде, а если нет, то хихикающие ципы с их пытками, или наци, бьющие людей ногами и стреляющие. И каждый день это желание сдохнуть от тошноты и боли в голловере и зуберах и жуткой жажды становилось все хуже. Пока я не попытался однажды утром надуть ублюдков, разбив голловер о стенку — трах, трах, трах, чтобы потерять сознание, но все, чего я добился — меня затошнило, потому что я увиддил, что это насилие, вроде того насилия в фильмах, так что совсем обессилел, и мне вкатили инъекцию и повезли, как всегда.

А потом настало утро, когда я проснулся, позавтракал яйцами, гренками, джемом и вэри горячим тшайем с молоком и подумал: "Больше так не может продолжаться. Скоро должен быть конец. Я так измучен, что больше мучаться не могу". Я ждал и ждал, братцы, когда же эта цыпа, сестричка, притащит свой шприц, но она не пришла. Потом явился низший вэк в белом халате и сказал:

— Сегодня, дружище, ты можешь идти.

— Идти? — спросил я. — Куда?

— Куда всегда, — ответил он. — Да, да, не смотри так удивленно. Ты пойдешь на фильмы, конечно, со мной. Тебя больше не будут возить в коляске.

— Но, — спросил я, — а как с этим ужасным утренним уколом? /Я был здорово удивлен, братцы, ведь они так старались вгонять в меня этот вештш, "Лудовико", как они говорили/. — Больше не будет этой жуткой тошнотворной штуки, что вгоняли в мой бедный больной рукер?

— С этим кончено, — засмеялся вэк. — На веки веков, аминь. Теперь ты сам по себе, мальчик. Сам пойдешь в эту комнату ужасов. Но пока тебя еще будут привязывать и заставлять смотреть. Пойдем, маленький тигр.

И мне пришлось надеть халат и туфли и пойти по коридору в эту кинушку.

На этот раз, братцы, я был не только вэри болен, но и озадачен. Опять было всякое насилие, вэки с разбитыми голловерами и окровавленные цыпы в разорванных шмотках, молящие о жалости. Потом пошли концлагеря и евреи, и серые, вроде не наши улицы, полные танков и мундиров, и вэки, падающие под градом пуль. Но на этот раз не было другой причины для тошноты, жажды и боли во всем теле, кроме того, что меня заставляли виддить, так как мои глазеры были открыты при помощи зажимов, а ногеры привязаны к стулу, но проводов и прочих штук больше не было на моей кодже и голловере. Так что же, если не фильмы, которые я виддил, могло это делать со мной? Конечно, братцы, что кроме этой штуки, "Лудовико", которая крутилась во мне вместе с кроффью, так что я должен болеть всегда, как только увижу какое-нибудь насилие. Так что я разинул ротер и заревел: "Бу-у-у", и слезы закрыли то, что меня заставляли видеть, как блаженные серебристые росинки. Но эти выродки — белохалатники подскочили со своими платками, чтобы вытереть их, говоря: "Ну, ну, утрем слезы". И опять перед моими глазерами было все ясно, как эти немцы толкали умоляющих и плачущих евреев — вэков, и фрау, и малтшиков, и дьевот. — шек — в такое мьесто, где они все должны были помереть от газа. И опять я заревел: " Бу-у-у", а они вери скор-ро подскочили вытереть слезы, чтобы я не пропустил ни одной вештши, которую они показывали. Это был страшный и жуткий день, о братья и друзья-приятели!

Этой ночью я одиноко лежал в постели, пообедав жирной бараньей тушенкой, фруктовым пирогом и мороженым, и думал про себя: "Черт побери, может у меня еще есть шанс, если я уберусь отсюда сейчас же". Но я был безоружен. Мне не давали здесь бритву, и меня брил через день толстый лысый вэк, который подходил к моей постели перед завтраком, а двое выродков в белых халатах стояли тут же, чтобы, виддить, что я хороший послушный малтшик. Ногти на рукерах обрезали ножницами и стачивали вэри коротко, чтобы я не мог царапаться. Но я был еще скор в нападении, хотя они ослабили меня так, братцы, что я стал как тень того, кем был в старые вольные дни. Так что я вылез из постели, подошел к закрытой двери и начал колотить кулаками вэри хор-рошо, крича в то же время:

— Ох, помогите, помогите! Я болен, я умираю! Доктора, скорее доктора! Пожалуйста! О, сейчас я умру. Помогите.

Мое горло и вправду пересохло и заболело, прежде чем кто-нибуль пришел. Потом я услышал шаги в коридоре и ворчливый голос, и я узнал голос вэка в белом халате, который приносил мне пиштшу и вроде провожал меня на мою ежедневную пытку. Он проворчал:

— Что там? Что случилось? Чго за пакость ты затеял?

— Ох, я умираю, — простонал я. — Ох, жуткая боль в боку. Это аппендицит. Ооооох!

— Аппенди цыпки, — проворчал этот вэк, а потом, к моей радости, братцы, я услышал звяканье ключей. — Если ты что-нибудь попробуешь, дружочек, мои друзья и я будем лупить тебя всю ночь.

Потом он открыл дверь и впустил свежий воздух, как обещание свободы. Я встал за дверь, когда он распахнул ее, и я виддил в свете коридорной лампочки, что он, озадаченный, смотрит, где я. Тогда я поднял оба кулака, чтобы дать ему хор-роший толтшок по шее, но тут, клянусь, когда я мысленно увиддил его лежащим, стонущим или без сознания, и почувствовал, как радость поднимается в моих кишках, как тут же поднялась тошнота, как волна, и я почувствовал жуткий страх, будто и вправду умираю. Я заковылял к постели, охая, а этот вэк /он был не в белом, а в ночном халате/ вполне усек, что у меня было на уме, и сказал:

— Ну, все это урок, не так ли? Век учись, можно сказать. Давай, дружочек, встань с кроватки и ударь меня. Я этого хочу, правда. Хороший удар в челюсть. Ох, я до смерти хочу этого, правда.

Но все, что я мог, братцы, это лежать и рыдать: " Бу- у — у!

— Подонок, — процедил этот вэк. — Мразь.

И он поднял меня за ворот пижамы, ведь я был слабый и больной, размахнулся правым рукером, и я получил хор-роший толтшок прямо в лик.

— Это, — сказал он, — за то, что ты поднял меня с постели, гаденыш.

Он вытер рукеры и вышел. Крунч-крунч повернулся ключ в замке.

Так что, братцы, мне осталось лишь заснуть, чтобы уйти от этого жуткого и нелепого чувства, что лучше быть избитым, чем бить самому. Если бы этот вэк задержался, я, может, подставил бы ему вторую щеку.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я не мог поверить, братцы, тому, что мне сказали. Казалось, что я был в этом поганом мьесте почти вечность и буду еще почти вечность. Но срок был полмесяца, и теперь они сказали, что полмесяца кончается. Они сказали:

— Завтра, дружок, аут-аут-аут!

И показали большим пальцем, будто в сторону свободы. А потом тот вэк в белом халате, кто дал мне тогда толтшок, но продолжал носить мне подносы с пиштшей и провожал на ежедневную пытку, сказал:

— Но тебе еще предстоит великий день. Это будет твой выпускной день.

И он засмеялся нехорошим смэхингом. Я ожидал, что и в это утро пойду в кинушку, как всегда, в пижаме, туфлях и халате. Но нет. В это утро мне дали мою рубашку и бельишко, и мои вечерние шмотки, и мои хор-рошие сапоги для драки, все здорово выстирано, поглажено и надраено. Мне даже дали мою бритву горлорез, которой я пользовался в те старые счастливые дни для забав и дратсинга. Поэтому у меня был озадаченный вид, когда я оделся, но низший вэк в белом халате только ухмыльнулся и ничего не сказал, о братцы.

Меня очень вежливо провели все в то же мьесто, но тут произошли перемены. Экран кинушки занавесили, а матового стекла под отверстиями для проектора уже не было, его то ли подняли, то ли сдвинули в стороны, как ставни или ширму. А там, где раньше слышалось: кхе-кхе-кхе и были вроде тени льюддей, теперь была настоящая аудитория, и я увиддил знакомые лики. Тут был Комендант Стэй-Джэй и святой вэк, то есть чарли или чарлз, как его называли, и Главный Чассо, и тот вэри важный и хорошо одетый тшел-ловэк, Минстр Внутренних или Низменных дел. Доктор Бродский и Доктор Брэн тоже были, но теперь не в белых халатах, а были одеты, как одеваются доктора, когда они достаточно большие люди, чтобы одеваться по последней моде. Доктор Брэн просто стоял, а доктор Бродский стоял и говорил в такой ученой манере перед всеми собравшимися льюддми. Когда он увид-дил, что я вошел, он сказал:

— Ага. На сцене, джентельмены, предмет нашей демонстрации. Он, как вы можете заметить, в хорошем состоянии и упитан. Он пришел прямо после ночного сна и хорошего завтрака, без воздействия лекарств или гипноза. Завтра мы уверенно посылаем его обратно в мир, как порядочного парня, какого вы можете встретить майским утром, готового к любезному слову и полезному действию. Какая перемена, джентельмены, по сравнению с тем отпетым хулиганом, которого Государство подвергло бесполезному наказанию около двух лет назад. Тюрьма научила его фальшиво улыбаться, лицемерно складывать руки, смотреть заискивающе и раболепно. Она научила его новым порокам и утвердила в тех, какие у него давно имелись. Но, джентельмены, довольно слов. Дела говорят громче. Итак, к делу. Смотрите все.