Петр Воробьев - Набла квадрат Страница 20

Более крупный план показал сновавших по стенам людей, готовивших к взлету воздушные шары. Шары наполнялись газом и медленно всплывали в воздух. Вражеский воздушный флот тучей окружал скалу.

Рыцарь в чешуйчатой броне и черных сапогах стоял на медном носу летающего острова. Оператор дал наплыв на его свирепое темное лицо, обрамленное рыжей короткой бородой и гривой развевавшихся на ветру седых волос. В синих глазах читалась кровожадная радость предвкушения битвы.

– Похоже, битвы в воздухе не избежать, – обратился к Эрлингу сыну Скьяльга человек в железном рогатом шлеме.

– Да. Быть кровавому дождю и граду из отрубленных голов. Выводите корабли в одну линию и связывайте их, – приказал тот.

– Тогда нос Великого Змея сильно выдвинется за общий строй – ведь он самый большой. И плохо придется тем, кто будет оборонять нос.

– Да. Ты возглавишь их.

Неожиданно носы Эрлинга сына Скьяльга и его собеседника втянулись внутрь их черепов, ближний и дальний борта Великого Змея поменялись местами, а в небе открылась дыра, через которую виднелись медленно двигавшиеся механизмы и быстро сновавшие крылатые многорукие уроды с красными глазами. Экран сложился в плоскую картинку одного из внутренних помещений фанерного звездолета.

– Хорош проклажаться, – с обычной своей последовательностью сказал Горм, чья внушительная задняя часть, торчавшая из недр чего-то, была единственным элементом зрелища, на котором хоть как-то мог отдохнуть глаз. – Забрось в шлюз двух шестируких и перекинь управление на Фенрира.

– Охохо, – Кукылин отстегнулся от кресла. – Ну что б ты без меня делал.

– Снимал штаны и бегал. Куда рыло задрал, криводрист?

Красноглазый звездолетчик, попытавшийся вынуть из кармашка на левой икре Горма кинжал-плоскогубцы, увернулся от пинка, клюнул Горма в пятку и упорхнул.

Горм полез за гайковерткой. Полетели мелкие детали, им вслед выплыл распотрошенный висячий замок.

– Что хоть ты делаешь?

– Ломаю защиту, – был ответ.

Из развороченной операционной системы сочилась смазка. Маразм крепчал.

Повиснув на прямоугольном потюхе вокруг плававшей в центре сторожки туши удота глистобрюхого, заживо нафаршированного острицей деликатесной, ночные сторожа уже день напролет бранились, изредка сбивая накал спора едой.

– Это я говорю вам, птицы! Брать в союзники это чудовище – лучше уж всем попрыгать в реактор! Мало того, что у него всего четыре лапы и нет крыльев – он однополый! Это какое-то биологическое извращение, вид неполноценных существ! – не унимался Клюп.

– А по-моему, однополость экономичнее гермафродитизма, – рассуждал Попеньку, – хоть каждый из нас уже двупол, хоту все равно нужен насолот, а насолоту хот. От себя детей не родишь! А ему это как позавтракать!

– Нет, птица! Чтобы родить детей, ему нужна самка, как тебе хот, а сам он, естественно, самец, как ты – насолот, – попробовал объяснить Тудыть.

– А в чем тогда разница?

– Сойдясь с хотом, ты отложишь мешки от него, а он от тебя, верно? А он ничего не родит от самки, только самка от него, и сразу готового детеныша!

А детеныш будет самец или самка?

Как придется.

– Вот ужас! Так если в каком-нибудь поколении родятся одни самцы или одни самки, весь вид может вымереть!

– Вы о другом подумайте, птицы! – Тудыть воспарил над полусъеденным удотом. – Какими мы ему кажемся…

Все замолчали, потом кто-то сказал:

– Да-а…

– Когда он рассказал мне все это, я только и смог подумать: «Хотел бы я видеть ту самку…» Так у него и изображение нашлось, – продолжал Тудыть.

– И как?

– Такая же отрава, только прямо на рыле, вокруг пасти, шерсть не растет. Я о другом! Он не виноват, что не родился птицей, но голова у него даром что приплюснутая, а работает ненамного хуже наших. Двойной, постиг ли ты его речь?

– Кое в чем.

– А он уже владеет нашей, хоть она и сложнее его кваканья, не говоря уже о том, что ему приходится использовать специальный прибор, чтобы говорить.

– Так он еще и нем?

– Напротив, очень разговорчив, хоть речения его порой темны. Я уяснил, что он предлагает нам некоторое действие.

– Посадка на тело, видимое над нами? Ужель сами мы не решились бы?

– Неведомо. Однако он будет полезен – вверху живущие ему сродни.

– А выживем ли мы вверху?

– В его челноке дышится неплохо, к тому ж верхнее тело едва наделено тяготением, чтобы удержать атмосферу. И сумеем воспарить – в том он уверял.

– Нет у меня веры исчадию! – возопил Клюп.

– Неизвестное зло лучше ли известного? – сказал проснувшийся Хрябет, хранитель стручьев, и вновь уснул.

– Скажи ты, Двойной! – Тудыть закутался в свои крылья.

– Любая, даже сомнительная, надежда лучше верной смерти! – Двойной свирепым взглядом обвел птиц. – «Крюх прародителя» рассыпается на глазах. Зреет бунт. Корабль обречен.

– Он безобразен, но смышлен. И действие, им предлагаемое, не есть ли благая Цель, предначертанная предками? Прекратить войну, в содружестве с иными существами возродить разоренный мир, построить космопорт и отправкой первого корабля помочь выполнить священный обет мести, более древний, чем Старый Пупыр Договорной Ботвы?

– А не лучше ли не войну прекратить, а извести тех тварей, что злы настолько, что даже себе подобных убивают? Я, конечно, понимаю, что они не виноваты – все проклятая природа – в одно поколение родится меньше самцов, и все самки воюют за них, в другое – наоборот, но можно ли иметь дело с такими ущербными существами?

– Одно такое ущербное существо уже спасло нам жизнь своим появлением и тут же подарило нам ее вторично, когда не ответило на твою пальбу, – ответил Клюпу Двойной. – Я верю в мудрость предков, намеренно поставивших нас перед этим выбором.

– Эй, Тудыть! – вновь проснулся Хрябет. – Раз съеден удот, пусть будет съеден и утод! Вели подать!

«Утсилик – город ясного неба» – значилось на рекламном плакате, стоявшем на обочине шоссе, по которому давно уже не проносились легковые автомобили и автобусы с богатыми курортниками. За щитом шоссе обрывалось. На дне почти высохшей реки лежал полускрытый наносным грунтом остов моста. За рекой вздымались к пропыленному небу утесы домов, способные вселить ужас в сердце неробкого странника. Поговаривали о чудовище, через несколько десятков лет после первого удара народившемся в погубленном радиацией целебном озере Санлук, что оно будто бы проникло в канализацию и сеть метро под городом и полностью подчинило его себе. Во всяком случае, в Утсилике и верно никто не жил, несмотря на сохранность зданий и близость сносной воды, а отважный Тагигак, грабитель мертвых городов, как-то сунувшийся в Утсилик, чуть не погиб в объятиях страшного синего щупальца, пытавшегося затащить его в платный подземный туалет.

Поэтому мужики, осмелившиеся обрабатывать землю ближе, чем в пятнадцати лигах от городских строений, считались самыми что ни на есть отчаянными, а про старуху Кутвеун, жившую с тремя дочерьми и пятью их мужьями на стоявшем посреди реки пароходе, ходил упорный слух, что она людоедка и что глаз у нее дурной.

И когда старуха, зайдя как-то холодным летним вечером в деревенский трактир, вместо платы за выпивку и угощение предложила рассказать историю, трактирщик, подумав, согласился – не со страху, а так, из неохоты связываться.

Прочистив после еды мозги доброй кружкой подогретого пива, старуха утерлась фартуком и начала:

– Вы, люди добрые, слыхали верно, про Кукылина, что был старшим сыном его милости Кошкли? Ну так вот что я вам скажу. Позапрошлым утром сижу я в рубке своего корабля, а время раннее – едва-едва рассветает. Сон ко мне, как стара стала, под утро совсем нейдет. И слышу – мотор. Ну, думаю, не иначе кто-то едет по руслу в усадьбу Кошкли. Точно, броневик. Гербы княжеские. Остановились у корабля, и ну кричать в мегафон: «Эй, есть кто?» А сами пушку на рубку наводят. «Есть», кричу, «есть, не стреляй, добрый человек.» Тут и зятья в рубку набежали, кто с ружьем, а кто и с вилами. А с броневика кричат: «Эй, мужики, чьи вы, и подать его светлости агии Камыснапа шоферу воды для радиатора!» Пошла я со старшим зятем и с полведром воды к броневику, и вижу – рядом с шофером сидит старый Сягуягниту, оружейный мастер его милости Кошкли, что с молодым Кошкли на войну пошел. Узнал меня. «А ты все такая же, старуха, разве только грязней стала,» говорит. Ну, слово за слово, рассказал, что приключилось с Кукылином.

– И что же приключилось? – спросил кто-то из посетителей трактира, гревшихся у огня.

– Вот в этом, добрый человек, и вся, скажу я, суть. Нет больше Кукылина, и душу свою он погубил за сто золотых и ящик тушенки!

– Ого! Мне бы кто столько добра за мою отвалил! Как же это у него вышло?

– Да вызвался с Пупихтукаком биться, и тот его уволок! – старуха выдержала эффектную паузу, хлебнула пива и продолжила бы, не пройдись по окнам пулеметная очередь.