Четыре четверти - Мара Винтер Страница 20

столкнулась с ним на веранде. Он заявил мне о непотребном поведении. «Ишь, вымазалась, шалава столичная, – осмелел. – Семью бы не позорила, постыдилась». Я подняла брови: «Шалава, шалава… член что ли растёт?» Он закатил мне оплеуху. «Проститутка из тебя растёт, – брызнул слюной, вне себя от гнева, – крыса, пару лет и сифилис понесёшь, в юбках таких ходить». Я повернулась к нему. С улыбкой. Представляя, как слёзы вкатываются обратно. Вкатились. Обмерила его вызывающим взглядом. «Может, повторишь? – на ты к нему, как он ко мне, раз не на вы, хоть так. – Слабовато что-то. Для слабого пола сойдёт». Ощерила зубы, как хищная рыба или викинг на поле боя. Все дёсна в крови. И расхохоталась. Дядя Гриша отступил. Дядя Гриша перекрестился. И перестал со мной разговаривать.

Грань между психическим здоровьем и сумасшествием так тонка, что не разглядеть, особенно когда дело касается тебя. Поймав себя идущей за сигаретами в тапочках и драных колготках, под ливнем, растрёпанной, бормочущей, я не напугалась. Спокойно отметила: заступила за черту. Что мне черта? Я пропускала сквозь себя целые миры. Рвала их на лохмотья и сшивала заново. Царство теней и (панически неуловимых) фантасмагорий. Вот где мне дом. Полупрозрачные призраки. Вот кто мне семья.

Свою земную семью, своего брата, я не могла даже обнять без разлития лампады. Огонь шёл вниз; огонь шёл вверх. Кружился, по спирали, вокруг позвоночника и плавился между ног. Я боролась с огнём, но того было больше, чем меня. Ни я, ни Марк, не знали: останется ли от нас хоть что-нибудь, выпусти мы его наружу. Так что держались. Подстёбывая друг друга и себя. Ну ты и извращенец, порнухи обсмотрелся. Ну ты и сучка, переобщалась с Альфонсо Донасьеном. Который маркиз. Который де Сад.

Мы разговаривали о чём угодно, как раньше. В том была радость. И в том, без тайн, была беда.

– Я чувствую себя ужасно ограниченной. Как будто со всех сторон давит. Мои друзья, с того света, говорят: были великие культуры, были цари, искусства и взлёты с падениями. Троянцы дрались с дорийцами у Гомера. Греки бились с персами у Ксенофонта. На древних бриттов нападали саксы, пикты, скотты, не считая римлян. Меня восхищает королева-воин, Боадиция: отравилась, чтобы не попасть в плен. Столетняя война, много позже, завершилась сожжением её победительницы, Жанны… король даже мизинцем не двинул, чтоб освободить святую деву. Французы, бывшие галлы, разделённые на бургундцев, фламандцев, провансальцев, гасконцев, резали друг друга. – Чезаре Борджиа, за резнёй, сочетался с родной сестрой, Лукрецией. – Ирландцев и шотландцев подавляли англичане, во все времена. Все друг друга резали. Я думаю о них, об истории и… чем больше читаешь, тем меньше ты – личность, тем больше ты – человек протяжённый. В памяти. В других людях. Я ограничена собой. И не могу ничего изменить. Люди режут друг друга, я режу себя, за них всех. Ко мне подходит кто-то, а я чую, что он злится или обижен, или хитрит. Мои границы… они как бы раздвинулись дальше меня. Смотрю на других – у них такого нет. Они – только они. Не короли, не королевы, не Роберт Нормандский, умирающий в заточении, слепой старец, преданный родным братом. Не милая королева Мод, вышедшая за нелюбимого на благо страны. Они верят в бога, ходят в храм, а я помню: владыки собрали совет, чтобы решить, нужно ли им христианство. Друидов вытеснили, некогда им веря. И там, у них. И тут, у нас. Перуна в реку низвергали, потому что Владимиру приглянулся палестинский бог. Они не думают об этом. Они думают, что им внушили. Всем, всегда, конечно, хочется инакомыслящих вытеснить. Убрать из окружения или…

– …порезать. Католики, протестанты, лютеране, пуритане. Воюя друг с другом, ведьм резали все. Даже не так. Жгли. Нам с тобой, бабушка, в детстве – греческие мифы, еврейские мифы, скандинавские мифы, славянские сказки, арабские сказки… Нет, Европа, она на чертовок падкая. Таких, как ты.

– Я недавно прочитал… в общем, у каждого замкнутого социума, будь то семья, город, страна, раса, есть своя душа. – (прим. старшей Марты: ссылка на Густава Лебона) – Если посмотреть на Россию изнутри, на то, что с нами стало после союза, все эти пляски в церквях, множество религий и отсутствие веры… ну, религия в большинстве случаев – это чистые носки на грязные ноги. Не о ней речь. Разлом в нас, общности нет. Многие хотят отсюда дёрнуть. Себя с деньгами выдернуть. Так-то весь мир в сетке, где свалка котов, снаффа и увеличения члена… Нет, я всё-таки о стране. Старомодно, глупо, но о России-матушке. Душа наша – страстная, увлечённая, за идею умереть рада, с песней. Была бы идея. А идеи нет. И не будет. Гляжу: пьют себе, всегда пили и теперь пьют. За душу льют, и ничего больше. Знаешь, они ведь правы, по-своему. Не за что нам умирать, потому и жить пусто. И ты права. Ты пишешь, понять пытаешься. Смерть, смерть… Ты про смерть, и она про смерть, в оба уха, как сговорились. Не в укор, я так. Сам такой же. Мне бы всё умирание играть, надрыв в струне. Говорю тебе, говорю ей: живи. Себе ведь, не вам говорю. Что мне будущее? С идеей понятно. Семья? Ты моя семья. И… на неё, на Ольгу, мне не плевать. Взял бы, обеих, да с планеты утёк. Пошло оно всё. И душа туда же. Страстная. Алкоголическая.

Мы блуждали по самым злачным местам городка. Мы рисовали мишени на деревянных стенах домов. С плеча швыряли ножи в цель, стреляли из лука, покрыв лица гримом, заткнув за одно ухо – гусиное перо, за другое – сигарету. Пугали индюков, заставляя втягивать бороды. Танцевали на ломких досках, вымазанные щебнем и известью заброшенного завода. Пропадали в лесу с акустикой, жидким солнцем, возгласами птиц. Марк гулял с девочкой напротив, девочкой из соседней школы, девочкой из соседнего городка, и, чем больше девочек с ним гуляло, тем меньше я про них думала.

Я пела Снегурочку, понимая: любовь сожжёт меня так же. Я пела Джильду, понимая: знай о заказе, легла бы под руку его убийцы.

Помню, глядела в воду, на реке, и ждала, пока оттуда выйдет Волхова. До слёз хотелось с ней поговорить. Никто не поднялся. В воде отражалась я.

Вася Зубченко по настоянию отца не ушёл в техникум после девятого. Алина брела по струночке, по стеночке, покачиваясь от булимии. Костлявая, улыбалась по-голливудски и ходила по-подиумному. Не улавливая перемены: вместо восхищения на неё смотрели с жалостью. Нас сбило вместе, в компанию, во