Джек Керуак - Одинокий странник (сборник) Страница 21

«Он всего на 12 минут опоздал – Пошли раскочегарим завтрак, а поговорим потом». —

«Тшортовы парни тумают, могут являтса с опостанием, а я молтши. – Путеш пуфетшик», произнес он, вдруг улыбнувшись, дабы втереть эту свою симпатичную мыслишку.

Буфет пшик чуть не сказал я, но кок взял меня за плечо: «Тебя прислали каютным стюардом, так и будешь каютным стюардом. – Только на это утро делай, как он говорит. Хочешь, чтоб он сегодня посуду мыл?»

«Ну – Нам рук не хватает».

И я уже чуял, как поток жаркого оклендского дня давит сверху на мое похмельное чело. Мне улыбался Джорджи Варевски – «Я тужурку принесу – мы сегодня вместе работаем – я те покажу». – Он свел меня вниз по стальным коридорам ужаса в бельевую, непереносимая жара и скорбь, что тянулись пред моими костьми, лишь не так давно я, по крайней мере, в бродяжьей своей свободе потягивался по желанью когда угодно в изгнаннической гостинице сезонников. – Теперь же я был в Армии – я заглотил быстрый бенни, чтоб как-то не спасовать – сохранил себе работу. – От стенаний кошмара и сонной тошноты у раковины со всенощной вахтой и кипой докерских тарелок я за 20 минут впихнулся в активное пылкое энергичное благоволенье, задавая вопросы всем, включая хорька-стюарда, хватая людей за руку, подаваясь, выслушивая горести, будучи добр, работая, как собака, беря на себя лишнее, впитывая всякое слово наставленья, что произносил Джорджи, из бензедринного отчаянья любить, работать, учиться. – Потея ведрами на сталь —

Вдруг увидел себя в зеркале носового кубрика, зализанновласый, круги под глазами, в белой тужурке вдруг-официант-раб шаланд, где неделю назад я ходил прямой долготалийно по Пломто Местному, железнодорожные деньки в сонных гравийных рывках, давая буферу сигнал трогаться, не теряя достоинства, когда проворно гнулся переключить прелестную стрелку. – А тут я чортков судомой, так и написано у меня на сальном лбу, да и за меньше денег. – Все ради Китая, все ради опийных притонов Ёкохамы. —

Завтрак проплыл, как во сне, я носился сквозь всё, бенниватый, – только через 24 часа я даже сделал паузу распаковать мешок или глянуть на воды и назвать их Оклендскими. —

Меня отвел ко мне на жилые стюардовы квартиры отставной ЖП, который был старым бледношкурым дядькой из Ричмонд-Хилла, Лонг-Айленд (то есть солнечные ванны принимал, не выходя на палубу, в сиянье сухого белья, только что постиранного и сложенного). – Две койки в одной каюте, но размещенные жутко рядом с взбухающими пламенами из машинного отделения, вместо изголовья у одной была дымовая труба, так было жарко. – Я в отчаянии огляделся. – Старик был доверителен, ткнул меня: – «В общем, если ты раньше в ЖП не работал, у тебя могут быть неприятности». – Это значило, что я должен серьезно глядеть на его белый лик и кивать, поглубже в него вглядываться, погребаться в огромном его космосе, всему учиться – всё ЖП. – «Если хочешь, я тебе покажу, где тут всё, только мне не положено, потому что я списываюсь – тем не менее». – Он и списался, у него ушло два дня на сборы, целый час только на то, чтоб натянуть кошмарно недужные прискорбные выздоравливающие носки, цвет у них был белый, на свои беленькие худенькие лодыжки – завязать шнурки – провести пальцем по тыльной стенке своего шкафчика, палубам, подволокам, нет ли где соринки, которую он мог забыть уложить – болезненное пузико торчало из бесформенности его жерди. – Это ли ЖП Джек Керуак в 1983-м?

«Ну ладно тебе, покажи мне, что тут что! Мне приниматься пора —»

«Полегче давай, не сипяти – только капитан пока встал, а на завтрак еще не спускался. – Покажу – вот смари – это если хочешь – а я списываюсь и не обязан» и он забыл, что собирался сказать, и вернулся к своим белым носкам. – Было в нем что-то от лазарета. – Я кинулся искать Джорджи. – Судно было один сплошной огромный новый железный кошмар – не сладкое соленое море.

И вон меня шатает по трагической тьме рабского коридора с метлами, швабрами, рукоятками, палками, тряпками, торчащими из меня, как из грустного дикобраза – физия моя опущена долу, встревожена, пристальна – парю в мире аэров над той милой предыдущею постелью подпольного удобства на Сволочном Ряду. – У меня огромная коробка (пустая) для свалок из пепельниц и мусорок комсостава – у меня две швабры, одна для гальюнных полов, другая для палуб – мокрая тряпка и сухая тряпка – авральные вахты и замыслы мои собственные. – Я хожу, яростно ища свой участок работы – невнятные люди стараются обогнуть меня в коридорах, стремясь исполнить судовую работу. – После нескольких бессвязных власосвисающих траурных мазков по полу у Старпома он выходит с завтрака, дружески со мной треплется, он станет капитаном судна, ему неплохо. – Я отмечаю интересные нотки в выброшенных блокнотках у него в мусорной корзине, касаемо звезд. – «Подымись в штурманскую рубку», говорит он, «и найдешь там в корзине массу интересных блокнотов». – Потом я так и делаю, а там заперто. – Появляется капитан – я пялюсь на него огорошенно, потно, ожидаючи. – Он тут же видит идиота с ведром, его коварный ум тут же принимается за дело. —

Он был низкорослый, на вид почтенный седовласый человек в очках в роговой оправе, одет хорошо, франтовато, глаза морезеленые, повадкой тих и непритязателен. – Под всем этим таился спятивше шкодливый извращенный дух, что уже в тот первый миг начал себя проявлять, когда он сказал «Да, Джек, тебе только надо научиться правильно выполнять свою работу, и все будет в порядочке – вот, к примеру, делаешь сейчас уборку – погляди-ка, иди сюда» – настоял, чтоб я зашел поглубже к нему в жилье, где он мог говорить тихо – «Когда ты – погляди-ка – ты не —» (Я начал различать безумное в его заиканьях, передумываньях, икоте смысла) – «не одной шваброй моешь гальюн и палубу» мерзко произнес он, тоном мерзким, чуть не рявкнув, и я, где минуту назад восхищался достоинством его призванья, великими навигационными картами у него на рабочем столе, теперь сморщил нос оттого, что понял, идиотский этот человек весь залип на швабрах. – «Бывают такие штуки, микробы называются, знаешь», сказал он, как будто мне это неведомо, хотя что он понимает в том, насколько мне наплевать на его микробы. – Вот мы утром в калифорнийской гавани обсуждаем такие вопросы в его безупречной каюте, она все равно что Царство перед моим трущобным чуланом, и какая ему будет разница, да ни в жисть. —

«Да, так и буду делать, не беспокойтесь – э – дядя – капитан – сэр —» (без понятия, как натурально разговаривать в новых морских милитаризмах). – Глаза его заискрились, он подался вперед, что-то нездоровое было и что-то еще, какая-то карта в рукаве. – Я обслуживал все каюты комсостава, выполняя бестолковую работу, вообще-то не очень понимая как, и ждал, когда Джорджи или кто-нибудь мне покажет. – Дремать днем некогда, с бодуна днем пришлось делать судомойство за 3-го Кока у раковины на камбузе с огромными котлами и сковородами, пока мужик не пришел из профкома. – Здоровый армянин с близко посаженными глазами, жирный, вес около 260: он что ни день перекусывал на работе – сладких картошек, куски сыра, фрукты, все он попробовал, а между съедал плотные трапезы.

Его каюта (и моя) была первой в коридоре по левому борту, лицом к баку. – По соседству жил палубный механик, Тед Джойнер, один; частенько и не раз по вечерам в море он приглашал меня к себе коксануть и вечно с доверительной глубокоюжной цветистолицей дружелюбной и – «Щас я те правду скажу, мне на самом деле не нравится такой-то-и-такой-то, и вот мне оно каково, но я те правду скажу, ты поссушь, нихера те не вру, а я те правду скажу, дело тут просто во – ну мне, вообще-то, это не нравится, и я те правду скажу, мямлить не стану – я ж не мямлю, Джек?» – тем не менее первый благородный господин всего судна, он был откуда-то из глубин Флориды и тоже весил 250, вопрос только в том, кто ел больше, он или Гаврил, мой большой сожитель, 3-й кок, я бы сказал, что Тед.

А теперь я вам правду скажу.

Дальше по соседству жили два грека-уборщика, один Джордж, другой никогда не разговаривал и едва ли представился вообще – Джордж из Греции, а «Либерти» это фактически было греческим, только плавало под американским флагом, кой множество раз впоследствии трепетал над моими предвечерними гамаками на кормовой палубе. – Глядя на Джорджа, я думал о бурой листве Средиземноморья, рыжевато-бурых портах, узо и фигах острова Крит или Кипр, такого он был цвета и с усиками, и с оливково-зелеными глазами, и с солнечным настроением. – Поразительно, до чего он сносил шуточки всей остальной команды касаемо этой предрасположенности греков любить, когда сзади – «Ей, ей!» – смеялся он рассыпчато – «В жёпу, ей ей». – Его уклончивый сокаютник был молодой человек, прямо у нас перед глазами в процессе старения – по-прежнему моложавый лицом и с любовницкими усиками и все так же моложавый фигурой в руках и ногах, он отращивал пузо, которое выглядело непропорционально и казалось все больше всякий раз, когда я наблюдал за ним после ужина. – Какой-то потерянный любовный роман попросту заставил его бросить попытки выглядеть молодо и по-любовницки, предполагал я. —