Вадим Калинин - Килограмм взрывчатки и вагон кокаина Страница 21

Эм имел недостаток, он был грязный человек, отчего и мылся ежечасно.

«Вон идет Эм!» — сказал Ва и пощупал Грету. «Эм интересный человек, — ответила та, — чем ты объясняешь, что он нечист?» «Ты валялась в его грязи с ним в обнимку», — Ва злился и пыхтел. «Да, и хочу еще!» — визжала полоумная Грета. Ва не отчаялся, но испытал любопытство.

Утром Эм, бубня, семенил в лес, Ва за ним, а его друзья следом. В чаще Эм отломил стебель чего-то и стал пачкать себя его истечениями. Испачкался весь и поспешил к речке мыться. Ва и друзья навалились на него и связали. Ва отобрал стебель, пощупал сок и сказал: «Это не грязь!» Эм лежал ничком. Ва желая проверить, засунул палец Эм вовнутрь. Палец был в чем-то: «И это не грязь!» — сказал Ва и задумался накрепко, стоя на коленях над связанным грязным человеком. Эм ничком улыбался.

Ва как-то нечаянно стал играть в себя и сделал себе хорошо. «И это тоже не грязь», — думал Ва, размазывая ладонью по спине Эм свои последствия. Эм улыбался, ему нравилось. Ва оставил его так и ушел домой, похвалиться результатами эксперимента. Грета удивилась и тайком просочилась в лес.

Не дождавшись ее, Ва лег спать в чулане, где пахло мышами и хлебом. Ночью пришел Эм и порубил топором все простыни и доски на постели Ва. Следя за этим делом в щель, Ва думал, за что же Эм так его ненавидит. «Эм просто грязный человек», — успокоил себя Ва, не придумав ничего лучшего.

Однажды Ва обнаружил себя голым на опушке. Было тихо, только тикала птица в узловатых вещах наверху. «Раз я не могу идти по деревне в другом виде, то придется идти в этом», — решил Ва и претворил решение в жизнь.

В жизни все оказалось куда опаснее, чем на опушке.

Все жители толпились на пятачке и смотрели на него, как на воду.

— Сирф кондовый! — крикнула Лидочка и бросила в него камень.

— Голый, квелый, дай фенола! — Журчалка принялась больно дергать его за волосы на животе.

— Давайте помнем ему ступни! — крикнул Павел. — Чтобы он не ходил здесь больше.

Коля мчался из-за угла, таща на спине плуг, с целью поставить его на Ва.

Ва вдруг понял, что люди хотят обезопасить себя от него, и не успокоятся, пока не обглодают все мясо с его голеностопа.

Ва оторвал Павлу волосы, положил их на лицо Журчалке, так что она на время ослепла, опрокинул Колю и, толкая плуг впереди себя, бросился наутек. За ним оставалась вспаханная борозда, неудобная для преследователей свидетельница его позора и торжества.

Ва отдышался и поглядел в окно. Там было удивительно. Все, кроме Журчалки, прогуливались вокруг голыми, да и у нее платье было отрезано сзади. Ва сначала это очень удивило, а потом согласился с видимым. Ведь жизнь иногда превосходит странноватостью самые томительные закутки нашего воображения.

Ночью Ва видел во сне улыбку и порок. Улыбка была тертая, а порок блестел, как монета. «И к чему мне такие видения?» — задал Ва Лиличке вопрос. «К яме глухой и холодной пропасти», — с плохо скрытой похотью ответила та, и все пальчики на ее ногах шевелились.

Наутро, выбираясь из пропасти на травку, Ва размышлял, что неплохо было бы Лиличке пальчики-то пообстричь.

И как можно такие недобрости в снах смотреть. Видал Ва во сне плес и лес и еще пса плоского, как рыба в воде. Вода журчала, Ва задумался о Журчалке и не заметил Лиличку. Та подняла лысую голову из травы и пропела: «Сон твой к чудному времяпрепровождению бесконечному!» — так прошептала она патетически и ножку голую показала с шевелящимися пальчиками на оной. Ва бросил злобный ботинок в сторону Лиличкиного личика и, что не попал, расстроился.

Очнувшись от чудного времяпрепровождения, дрожа и повизгивая, брел Ва по околице к Лиличкиному личику за наличником. Встав на коленки перед окошком ее, спросил он: «Скажи мне, червоточина, к чему все мои безжалостные приключения?» — «Как во сне друг друга любить будем», — ответила Лиличка и втянула Ва за наличник.

Они прожили четырнадцать дней счастливо, и каждый вечер Ва умирал от бессонницы. Потом вернулась Грета и прекратила все безобразие, сказала, что спать надо.

Тиминито тукатело лититками по тенту. Журчалка окерилась и помянула: «О себе ли петикуюсь менясото ричками люпирать мано!» — «Маношка шишкова», — люковал Ва, кирасуя мокрусенько. Павел и Лидочка, люкая, лакали томилки для поминутных хорошестей.

— Осьми, ликаново и патикай капир беспалочно. — Ва голинул.

— Тили не тили, липо мое правое. Томилку не крою и не выкрою.

Ва мамитромил Журчалку и перешнул против кечемета. Журчалка щавкнула и окаюнилась. Лититки киковали еёные галюнки, а сомитки осертились на помочки. Павел скрунул липки и крунул коправу Ва.

— Осеми коправу мою, — Ва широтел. — Коправку мимикруй.

Лотко помоло махло.

Так что лес пёсом, а лось плёсом, оттого все так и выходит.

Желтые камыши издавали на ветру свой шорох. Темная ночка уже давно завершилась, и теперь был желтый до синевы день. Ва и Чур всю ночь шли через колючие деревья и теперь вышли на высоченный косогор.

Огромные сиреневые вислокрылки падали со свистом в полыньи, где в их обвисшие крылья впивались толстомясые Cimicidae Lectularius в надежде найти прозрачные покрывала для своих брюхатых невест, но и они в свою очередь падали жертвами агрессии быстрых Notostirae Eraticae с вытянутыми вперед и раздвоенным на конце лбом. Таковы были здесь натуральный обмен и транспирация.

— Зафиксировать транспирацию! — приказал Ва.

Чур достал из рюкзака дорожный блокнот в полтора человеческих роста и тщательно оформил наблюдения при помощи авторучки с гелевым стержнем. Лицо Чура потемнело.

— Командор! — произнес он. — Темной ноской нас предали туземцы и оленеводы. Носильщики износились и нас некому нести дальше.

— Странно, — ответил Ва. — Как это я не заметил.

— Но это еще не все. Они сбежали в Невермор, прихватив с собой нивелир, локомотив и каннабис. Нам остался только ликоподиум, а с ним недолго и соскучиться.

— Не впади в уныние! До Балтрушайтиса не более четырехсот суток пути.

— Но по пятам за нами идет банда бородатых, и на плечах у нас шестнадцать пудов научных сокровищ.

— Не у нас, а у тебя, это утешает. Держи ухо пулеметом. Доберемся до Передоза и сядем писать роман для мальчиков.

— Но коллекции!

— Сейчас важны не коллекции, а спуск с косогора. Приказываю не свернуть себе шею.

Ва сел верхом на рюкзак с блокнотом и по руслу мокрого ручья скатился вниз, как на санках.

— Генерал! — крикнул ему сверху Чур. — Чего Вам не хватает, так это доблести. Смотрите как надо.

Чур хорошенько разбежался и сиганул с косогора вниз, покатился по склону, оставляя на валунах клочья одежды и детали организма.

— Приказ выполнен в точности, — доложил переломанный пополам Чур, бешено вертя шеей.

— Хвалю за храбрость в период исполнения! — Ва осторожно вытаскивал у него из позвоночника улыбающегося зоофита и приклеивал отломавшийся кусок ребра сокос Acer Plotonoides.

Шесть часов шли они мимо двух оранжевых пятен Двупятнистого Хилокоруса, когда трехобхватный стебель рододендрома, перекусанный чешуйчатокрылой Saturnia Pury, рухнул на голову Чуру, оборвав навсегда течение его мыслей.

Черная алчность обуяла Ва. Он достал бритву и, хлюпая болотной жижей, прямо в белой с отворотами блузке пополз, чтобы перерезать Чуру седловидный отросток, но Чур оказался не так прост. Он выхватил арбалет, переделанный из ржавой бушменской мотыги, и посредством этого инструмента извлек у Ва мозжечок и правое предсердие. Однако мужественный организм генералиссимуса успел выхватить быстрорез и отпилить Чуру левую ступню.

— Венселемус! Венселемус! — запел Чур.

И добрая память об альма-матер заставила Ва задуматься и разрыдаться. Слезные железы его распахнулись, и приступ малярии, пробравшись через них к нему внутрь, опрокинул Ва на спину под вкрадчивый стук бамбука. На часах было одиннадцать.

Теперь черная алчность обуяла Чура. Он извлек заржавленный бумеранг из складок чайльдгарольдского плаща и вставил его Ва в поджелудочную железу. Ва открыл глаза и рассмеялся предателю в лицо, дал ему пощечину и плюнул на ботинок.

Чур устыдился, достал бумеранг из тела Ва и отрезал им себе обе руки.

— Мне нечем больше красть, лейтенант! — сказал он. — Мы умрем в дыму моего благородства.

Ва подполз к Чуру сзади, обнял его за спину, и они занялись умиранием под вспышки мучнистой росы и лай далеких бледных спирохет.

По мере того, как жизнь покидала тела героев, задница Чура, которую Ва обнимал, становилась все более мягкой и округлой, и в конце концов едва не закрыла горизонт. То, что было примостившимся Краснонадкрылом Келера, обратилось вдруг в трогательную и нешапочно знакомую родинку. «Бог мой, — подумал Ва, — а ведь зад-то Лидочкин».