Четыре четверти - Мара Винтер Страница 22

От чего бежали, к тому и прибежали. Что страх, что желание, они, как мечты: сбываются. О чём думаешь с чувством, то тебе и будет, стоит забыть об этом (перестать, с чувством, думать). Любовь, значит, бессмертие. Смерть, значит, безлюбие. Я лично разницы, кроме их полярности, не вижу. Что первое, что второе – состояние одного и того же мира. Всего или меня лично.

Несвобода – это цепи, наложенные теми, на кого удобно переложить ответственность. Такая вот цепь в голове. Я несу ответственность за свои мысли. Я свободна.

– Оболенская! – вскричала дама у доски, с крутой тазобедренной костью и нравом. – Может, зачитаешь нам, что ты там под партой пишешь? Явно не сочинение по Антон Палычу Чехову!

– Простите, – буркнула я, – больше не повторится.

– Отвечай, – сказала грозная женщина. Я переспросила: «На какой вопрос?» Двояк мне не влепили только из-за Юлии Олеговны. Связи решают всё.

Нас было десять человек на гараж Васиного отца.

На одной из неважно прокрашенных стен вис с креплений старый горный велосипед (мой брат был от него в восторге и собирался как-нибудь отремонтировать, но руки не доходили). Технический хлам типа запчастей, аккумуляторов, магнитол забился в углы, виляя хвостами проводков. Посередине – прямоугольная яма, поперёк прикрытая досками. Вход в подпол, где лежат соления и консервы на зиму. Запах пива, пыли, самогона, табачного дыма. Запах впитался в воздух.

Мы расположились как попало. Вася попирал полушариями, нижними, стопку журналов и книг. Алина – рядом, на свёрнутом в рулон матрасе. Я сидела на земляном полу. Марк… с Олей (она – у него на коленях, боты, под армейские, скрещены, чёрные волосы заплетены в косу). Петька и Колян. Их баски мало различались. Лёха, арлекин с дёрганым глазом и невротическим смехом: поставщик камней в собор Василия блаженного. Диана, брезгливо облюбовавшая складной стульчик, и чётвертая… подружка.

Я писала красным маркером на голубых джинсах. Штанина – вместо листочка. Такое читают под дарквэйв или спэйс-андеграунд, громким шёпотом.

We live among the ghosts. They are no longer people. You cannot see the coast. Life in your chest still ripple, but your screams, tipple, are breaking on the wave. You’ll never escape.

Петька кинул мне банку пива: поймала, на секунду оторвавшись.

They do not care. They resemble each other. Janitor and mayor. They gather all worst from their fathers, think it's quite okay. Hate sins that differ from their. All they have they waste. Run away from here.

– Март, ну харэ уже, тост давай толкай! – Лёхин дискант.

One day you understand: this all has no end. They poison your mind so much. They whisper behind your back. In you appears crack.

– Секундочку, – откликнулась я. – Ни от тоста, ни от именинника всё равно не отвертеться.

When nothing else remains and no more hope for deliverance, don't cry. Sea's huge. Be strong. Be strong, my baby girl. Smile. Like the flash in the night. They are already blind. Maybe somebody'll see something? Hell is cold. Devil gives you soul.

– Она всегда так, чихать на всё, либо книжка, либо ручка, – фыркнула Диана. – Как там говорится, замужем за музой?

– Не замужем, да вместе, – улыбнулся Марк, щёлкнув крышкой банки. – Ладно тебе, не ершись, Чека. – От его улыбки мясо покойника наросло бы обратно на кости. Ветры пошли вспять. Водопады из подземных вод взлетели в горы.

– Бред это всё, – я закрыла маркер. – Отдушевные выкидыши. Выкидываю для здоровья, чтобы уродов, в словах, не рожать. Тост? Тост. Ага, – волосы, чёрные, теперь лезли мне в глаза. За ушами не держались. Я заправила. – Так, ребята, я знаю Марка дольше вас всех, взятых вместе, – приглушённые смешки. – Бывало, жалела, что знаю его. Но не потому, что он, потому что я. Лучше, чем у меня, старших братьев у людей не было. – Вася поднял вверх большой палец, поощряя на продолжение (мне было трудно говорить, если больше двух). Я вздохнула. – Сегодня он состарился на год, что печально, но положено отмечать, поэтому… выпьем. За то, чтобы он был. Сука, да.

– Аминь, – заключил Колян, одним глотком осушил банку, с хрустом скомкал в кулаке и отшвырнул в угол к прочему мусору.

Мы панковали в гараже Зубченко. Прогуливали в нём школу, курили (не всегда сигареты), пили (не всегда апельсиновый сок) и просто дышали. Петя лупил по покрышкам и карбюраторам палочками от ксилофона. Марк, вместе с гитарой, подключался к усилителю, и перегружал гараж – музыка рикошетила от стен и собиралась сгустком в сердцевине. Оля притащила сюда мольберт. Гуашью, с ватманов на правой стене – каменные кресты, куклы Вуду, ритуалы, казни, сатанинские мессы. Для Алины приносили пирожки от тётки или пирожные, где вишенка, на шапочке крема (брат завязывал черенок узлом во рту; пытался долго, результат того стоил: слюнотечение). Всем скопом пытались показать ей, насколько бывает вкусно жить, а она красивая. Алина называла нас идиотами, но заботу принимала. В гараже хранился полосатый матрас. Куда периодически стелили простынь.

Таня отвергла предложение присоединиться, и я её понимала. Мы стали теми, с кем родители запрещали водиться: плохие дети, протестующие против всего дурного и всего хорошего. Убегая от дурного и хорошего… в зеркалах.

Не топись, зимой мы бы окоченели. Зубченко-старший укутал герметиком железные ворота. Нам нравилось писать баллончиком один лозунг поверх другого, призывая то смерть, то свободу, то братство.

Пока ни наступило утро.

Алина посмотрела на меня, улыбнулась. Я кивнула. Она вытащила телефон, повела пальцем по экрану. Нашла минус. Я встала. Под великом. «Ребята, – сказала, внутренне дрожа, стараясь глядеть мимо Марка (всё по плану, я это планировала), – тост тостом, а поздравление – вот». И запела. Девятке, себя не считая, в гараже. Уитни Хьюстон. Голосом, рвущим бокалы. «I will always love you», – выводила, импровизируя. Под фонограмму. Всеобщее молчание. Перед модуляцией глянула тому, кому пою, в глаза. И разбилась в них на атомы: материя в чёрной дыре. Время остановилось. Когда поёшь, ресницы, верхние и нижние, лучше держать вместе. Чтобы ничто не отвлекало от вибрации в тебе. Звук вибрирует. В звуке – всеединство. Звук – это я. Не речь, не слова. То, как я их вывожу: портаменто до четвёртой октавы, скольжение ввысь, пока голос ни потеряет человечность. Там, на высоте, он напоминает инструмент. С мелизмами можно обращаться вольно, если поёшь подросткам, к тому же, своим. Позже, не гораздо, но позже, я голос точила. Как карандаш ножом, как слово болью, как мысль – исследованием. Чтобы стать Манон, Минни, Иолантой и Маргаритой, каждой из них в полной мере. Голос – Марты, голос –