Рю Мураками - Война начинается за морем Страница 23

Мучимый адским зудом, молодой человек блюет себе на брюки. Его лицо перекосилось от боли, расцарапанная кожа кровоточит. Из последних сил он шепчет себе под нос:

— Дыню… я должен купить дыню.

В небе плывут тысячи воздушных шаров самых разнообразных форм и расцветок. Ответственный за их запуск озабоченно смотрит вверх. Никто не верит в то, что шары смогут подняться выше облаков. Кажется, что стоит им коснуться облачного покрова, как они тут же полопаются все до единого.

Будь сейчас хорошая погода, можно было бы увидеть, как шары сверкают на солнце: к каждой веревочке привязана серебристая бумажка.

Отражаясь в больничных окнах, шары пролетают над церковью и вскоре исчезают за трубой, что вырисовывается на вершине горы.

Теперь они летят над морем, вернее, над сплошной жирной пленкой, затянувшей всю акваторию порта. Солнце садится, и горизонт становится похож на натянутую сверкающую нить.

— А ты когда-нибудь привязывал к шарику свои пожелания?

Фуини аккуратно покрывает лаком ногти, чтобы песок их не поцарапал. Несмотря на то что я недавно выкупался, во всем теле ощущается странная тяжесть. Фуини не отстает:

— А я разок привязала, но шарик зацепился за электрические провода… И один мой приятель прочитал, что я там понаписала… Для меня это было очень важно. Вообще шарики часто либо лопаются, либо застревают где-нибудь.

Оранжевый лак на ее ногтях кажется белым на солнце.

— А кому ты писала?

— А?

— Ну, то письмо, что ты привязала к шарику…

— Это было любовное послание.

— Тебе сколько лет-то было тогда?

— Семь. Мы отмечали годовщину со дня основания нашей школы и всегда устраивали что-нибудь такое…

— Так кому ты адресовала письмо?

— Энтони Перкинсу, — отвечает девушка и краснеет.

До этого она рассказала мне, как стала фотографом. Ее первый кавалер был швейцарцем и помимо прочего занимался фотографией. «Да, милейший парень, но немного скрытный. Сначала он подарил мне „Лейку М4“. Потом он уехал в Гану и вернулся оттуда уже полным шизиком. Ну, он бросил свои занятия фотографией, и я отправилась к нему, думая, что, раз ему теперь не нужна техника, он мог бы подарить мне еще что-нибудь. И представляешь, что я увидела, когда вошла к нему? Его мамаша вынесла все фотопринадлежности во двор и уже собиралась все это сжечь. Даже бензином облила! Во учудила!»

— Быстро он сохнет.

— В смысле лак? Да, но при такой жаре он может так же быстро растрескаться. Я обычно не крашу ногти на пляже…

— А на ногах ты не будешь?

— Буду, но другим цветом. Какой тебе больше нравится?

— Ну, можешь этим же.

— Слушай, у меня их столько… И ты, художник, не можешь выбрать?

— Тогда попробуй что-нибудь, что сочетается с оранжевым.

— И что же?

— Ну… бирюза или, например, темно-синий…

— Таких у меня нет.

Фуини выбирает голубой цвет. Служитель приносит ей ананасовый коктейль — ром, газировка, сок и мякоть.

— Что он тебе сказал? — спрашивает Фуини.

— Бал отменяется. Оркестр не приехал.

— А что взамен?

— Говорит, крабьи бега.

— Эт-то что еще за хрень?

— Однажды я присутствовал при этом. Правда, дело было не в отеле у моря, а в другом месте. Вообще такие штуки любят устраивать в ночных клубах. Короче, для этого требуется танцплощадка, на которой рисуется большой круг. Метров пять в диаметре. Потом на середину кладут нескольких крабов и накрывают их тканью. У каждого краба свое имя. В тот вечер это были имена итальянских режиссеров: Федерико, Роберто, Лючино, Пьер-Паоло, Витторио, Микеланджело, ну и так далее… По сигналу покрывало убирают. А поскольку на крабов направлен луч прожектора, они стремятся поскорее убраться в тень. Выигрывает тот, кто первым выбежит из круга.

— И кто тогда выиграл?

— Федерико.

— А ставки делали?

— Ага. Но один даже с места не сдвинулся.

— Помер, наверное…

Я не проверил шприц, и игла так и осталась у меня в вене, чуть покачиваясь от порывов морского ветра. Я осторожно вынул ее, и тотчас на месте укола показалась капелька крови.

— Хорошо здесь!

Ощущение такое, будто тело буквально впитывает солнечные лучи. Нет, действительно здесь все хорошо: и море, и пляж, и ракушка, и тень от зонтика.

Фуини снимает с себя майку и произносит:

— Нарисуй меня, как я захожу в воду. Есть же такая картина, с женщиной, которая стоит на раковине-гребешке. Нарисуй меня такой же!

Обнаженная, она бросается в море. Я замечаю, какая у нее чистая, белая кожа. Девушка улыбается, и мне кажется, что от нее исходят сверкающие лучи. Но мое воображение не способно воспринимать ее как художественный образ. Для меня она остается такой же бледной и нечеткой, как облака на горизонте.

И я снова обращаю свой взор к далекому городу.

Фуини машет рукой:

— Эй, начинай рисовать!

Белая обнаженная фигура девушки заслоняет собой видение.

Я подношу к глазам тоненькую иглу. Солнечные лучи отражаются от ее поверхности и образуют вокруг гало, в котором тонет окружающий пейзаж. Теперь мне кажется, что чужой город — всего лишь часть тела Фуини. Белые плечи, белая спина и ноги тоже белые, белые облака, белые здания, белая больница, белая комната с белыми стенами, белые полы, белые постели, белый проем окна, белые простыни, белый потолок, белые халаты медсестер, даже медикаменты, и те кажутся белыми… и красные пятна на теле матери молодого портного.

Она уже забыла о дыне. Теперь она думает только о своем сыне. И она точно знает, кто разбил ее зеркало.

«Ведь я уже проснулась к тому моменту. Я увидела свое отражение в зеркальце, которое ты держал в руке… Не бойся, я не сойду с ума. Я гораздо сильнее, чем ты считаешь. Теперь, прикованная к постели, я передумала обо всем… То, что я тебе рассказала, — лишь малая часть… Верно, сначала я думала, что рехнусь. Мне было очень страшно. Но я нашла хороший способ: я обещала самой себе, что буду вспоминать каждый день прожитой жизни и из них выберу самый счастливый… С самого рождения и до того, как меня увезли в больницу, я прожила двадцать тысяч дней. Из них я попробовала выделить самые лучшие… и, знаешь, мне даже удалось вспомнить самый счастливый день в моей жизни. Как ты думаешь какой? Сможешь угадать? Нет, не день моей свадьбы… и не мое путешествие за границу… и даже не день твоего поступления в университет. И не твоя женитьба. Ладно, я скажу: это день, когда похоронили моего деда.

Ты знаешь, наверное, что раньше на месте церкви было кладбище. Я была совсем маленькой и стояла у гроба дедушки, и гроб был затянут черной материей… потом я пела, и все высоко оценили мое пение, но дело не в этом… не знаю, сможешь ли ты понять меня… Тут нельзя говорить о счастье или несчастье… В тот день я чувствовала себя так, словно мое тело должно было вот-вот растаять; за всю мою жизнь это был единственный раз. Может быть, я была взволнована смертью дедушки, или на меня подействовала атмосфера церкви, или органная музыка… Но все это не важно. Знаешь, что я имею в виду, когда говорю „мое тело должно было вот-вот растаять“? Я чувствовала, будто размягчаюсь… улетучиваюсь, парю в воздухе, как… во-он те праздничные шары. Представляешь, я могла проникать в тела людей, я могла летать. Наверное, каждый хоть раз в жизни переживал такое ощущение…

Когда вспоминала об этом, я переставала испытывать страх перед смертью… Да, я умру, и знаю это, но все это не имеет ни малейшего значения… так что не мучайся, сынок, через это рано или поздно должен будет пройти каждый из нас. Умирая, не нужно думать о смерти… нужно помнить о другом…»

Женщина чуть заметно улыбается. На всем ее теле только зубы остались белыми.

— Смотри, я поймала медузу! — кричит Фуини.

Она держит в руках что-то живое и прозрачное. Студенистый комок сверкает на солнце, он похож на большую кашпо жидкого целлофана. Я жадно смотрю на него, словно хочу навеки запечатлеть в памяти.

— Ну что, ты нарисовал меня? Так и знала! Все смотришь туда? Ладно, ладно, по глазам вижу…

Это тебя так кокаин торкает? Э-э, да у тебя глаза совсем красные!

Она права: в моих покрасневших глазах отражается этот далекий город, он словно охвачен пламенем, словно его жители захлебываются в собственной крови…

Да, портной тоже оказался прав: не праздник, а война была нужна этому городу. Все охвачено огнем, окровавленные жители мечутся по улицам, они бегут из последних сил в надежде найти укрытие. Я вижу дом из красного кирпича; полковник произносит речь перед строем солдат:

— Не раз мне доводилось видеть, как умирают солдаты! Те, кого пуля поразила в живот, умирают очень медленной смертью. Это самое страшное, что может приключиться с бойцом. Они жаждут скорой смерти, но жизнь цепко держит их в своих объятиях. Они испытывают жажду, страшную жажду! Но, как вы понимаете, никто не подаст им пить. Только совсем уж безнадежным можно позволить последний стакан воды. Мгновение — и они чувствуют себя на седьмом небе, их лица светлеют, и им кажется, что они вот-вот переселятся в лучший из миров. Даже самые задиристые солдаты умирают умиротворенными, с улыбкой на устах! Врачи и уцелевшие сослуживцы смотрят на них, ничего не понимая. Если умирающего солдата спросить, что он чувствует в такой момент, он вам ничего не расскажет, а лишь поднимет руку и выдавит: «Прощайте! Я умираю!» Не бойтесь смерти, говорю я вам, не опасайтесь ее. В ней нет ничего страшного! Впрочем, перед самым концом человека можно накачать наркотиками так, что он не сможет и пошевелиться. В принципе это одно и то же… Вы были в парке в воскресенье? Видели ли вы там старичков, что сидят на скамейках, уткнувшись носом в газету? Эти старики — среди них вполне может оказаться и ваш дедушка — ни от кого ничего не ждут. Они носят очки с толстыми линзами — толще, чем донышко молочной бутылки. Все, что они в состоянии делать, — это листать газеты, кормить хлебными крошками голубей или неспешно беседовать друг с другом. О чем? О своем прошлом! О том, что вы чувствуете сейчас: о былых пьянках, о том, как они спали с девицами или выиграли в лотерею; о совместных прогулках на машине; об ужине во французском ресторане перед походом в кино, о своем незабываемом путешествии за границу или о книжке, что читали, растянувшись на траве… И вот они пережевывают и пережевывают свое прошлое. Если вы будете делать то же, рано или поздно закончите так же! Да вы все живете только ради того, чтобы вспоминать потом о прошедших деньках где-нибудь в дальнем уголке тенистого парка в воскресный день! И вы любовно храните в закоулках вашей памяти моменты, которые хоть иногда прерывали монотонность вашего существования, чтобы потом, в старости, чавкать ими, словно коровы на выпасе!.. Но все-таки я вижу, что вы славные ребята и готовы изменить свою судьбу! Вы пойдете другим путем — и это единственная альтернатива скотской старости ваших предков! Этот путь заключается в способности убивать, убивать с риском для жизни, конечно… И это закон! Откуда такой закон, кто его выдумал — неизвестно. Одно могу вам сказать: он не относится к естественным потребностям человеческого существа. Человек по своей природе неагрессивен. Наверно, он один из всех живых организмов, который терпеть не может борьбы. Он неженка по своей психологии. Это просто теплота! Когда вы бреетесь по утрам, вы чувствуете, как она разливается по всей ванной; когда вы идете по улице, обнимая свою подружку, вы ощущаете, что из вашего тела вот-вот вырвется эта самая теплота… Подобно дыханию растений, мы живем, выделяя теплоту. Вы следите за ходом моей мысли? Она есть начало всего! И когда Вселенная разлетится в клочья, когда исчезнет все, даже время, эта теплота останется. Она останется, чтобы привести все к новому единому порядку. Если мы все поставим перед собой цель превратиться в таких вот тихих старичков, то это только лишь увеличит энтропию, и в один прекрасный день кому-то придется исправлять сложившееся положение. Мы, мы и есть эти избранники! Вы, солдаты, были рождены, чтобы исполнить свое высокое предназначение! Да, война — страшная вещь. Так думают абсолютно все, и, честно говоря, они правы. Война — это ужас и смерть. Даже я трясусь от мысли о войне и писаюсь в постель по ночам! Но подумайте, а что же там, по другую сторону этого страха? Возбуждение, экстаз! Во время войны некогда скучать и тосковать. Не нужно больше думать о том, как провести сегодняшний вечер. Человеческое тело нежное и мягкое, вы даже себе не представляете!