Вадим Чекунов - Пластиглаз Страница 25

Лауреат ржёт в голос, на пару с Рашидом.

Даже хмурый Хафиз перестаёт бубнить и неожиданно улыбается.

Витя усаживается на полу. Отряхивает коленки.

– Рашид, а покажи малому, - кивает он на меня, - «копеечку», а? Давно не показывал ведь. Слабо, а?

Рашид морщится:

– Витюня, ты меня на слабо не бери.

Лауреат оживляется:

– А что, «копеечка» вещь хорошая! Ставлю пузырь «Зубровки» - в этот раз не получится!

Я не понимаю, о чём весь этот разговор.

Рашид чешет подбородок.

– Ну, разве что в педагогических целях... Жертве школьной реформы... – подмигивает он мне. – В качестве наглядного пособия. Да и «Зубровка» не помешает лишняя. Тащи!

Это уже Лауреату.

Тот неожиданно резво поднимается со стула и деловито семенит к ступенькам. Оборачивается:

– Ящик «жигуля», если проиграешь?

Рашид пожимает плечами. Кивает.

Лауреат взбегает по ступенькам. Скрипит и захлопывается за ним дверь.

Витя-Зверь встаёт с пола и с озабоченным видом ухватывается за металлический стол. С жутким скрежетом отодвигает его от стены. Зачем-то протирает подолом халата уголок. Проверяет на шаткость сам стол. Роется за шкафчиками, достаёт кусок картона. Подкладывает под одну из ножек.

Хафиз качает головой:

– Апять инстрюмент портить будиш... Как мальчишька какой, как камсамолис...

У Хафиза какое-то особое, трепетное отношение к остроте ножей и топоров. Иногда мне кажется, что его бормотание – ни что иное, как тайный разговор между ним и орудием труда.

Рашид берётся за топор, проводит ногтём большого пальца по лезвию. Одобрительно цокает.

Снова скрипит дверь.

Появляется тяжело дышащий Лауреат, за ним – Ромка и Слава. Несколько продавщиц заглядывают в дверной проём, но не спускаются. Ленки среди них, слава богу, нет.

– Ну чего... цирк, что ли... – ворчит, больше для вида, Рашид. – Растрепал уже всем...

Лауреат довольно лыбится, лезет во внутренний карман пиджака и показывает горлышко бутылки.

Ромка и Слава заинтересованно смотрят на поигрывающего топором Рашида.

Тот неожиданно хмурится. Потом принимает от Вити-Зверя услужливо протянутую копейку

Кладёт её цифрой вверх на уголок стола.

Каменеет лицом.

Все замолкают.

Рашид пальцем левой руки прижимает монету за самый краешек к столу.

– Чтоб не отскочила... – поясняет он, очевидно, мне.

Я оглядываюсь на дверь.

Одна из продавщиц прижала ладонь ко рту. Другая и вовсе отвернулась.

Грузчики, напротив, заворожено переводят взгляд с пальца Рашида на покачивающийся в другой его руке топор.

Рашид внимательно смотрит на угол стола. Медленно поднимает топор. Щурит глаза. Резко взмахивает рукой - топор взлетает ещё выше - и с фирменным «кхэк!» обрушивает его на железный угол.

Грохот. Стол подпрыгивает. Взвизгивает одна из продавщиц.

Я испуганно моргаю.

Лауреат удручённо крякает. Лезет за бутылкой и со стуком ставит её на стол.

Рашид протягивает мне половинку копейки:

– Вторая отлетела куда-то. Найдёшь – твоя.

Мне и этой достаточно.

Я рассматриваю край – топор перерубил металл монетки чуть наискось. От единицы осталась лишь верхняя часть.

Кладу сувенир в карман халата.

Представление окончено. Уходят грузчики, выходит через зал Лауреат. Расходятся продавщицы.

Я опять начинаю думать о Ленке, но некогда – Рашид вручает мне топор и показывает на говяжьей ноге место, где рубить.

– Перепортит мясо-то... – ворчит Витя-Зверь, устраиваясь поудобнее на подъемнике и зевает.

Мясо я действительно порчу – не попадаю в надруб, кромсаю и пластаю. Крошу кость мелкими и частыми ударами.

– Ничего, ничего, - подбодряет меня Рашид. – У каждого врача должно быть своё кладбище из пациентов. А у мясника – вагон ошмёток. Научишься.

Через час выхожу покурить.

Откуда-то наползли тучи, тёмные, неряшливые, как халат Вити-Зверя. Порывами, разогнав голубей у контейнеров, пронёсся по двору небесный выдох прохлады. Где-то за крышами глухо пророкотало.

Секундное затишье.

Как всегда в такие моменты – непонятная тревога на душе.

Кляксами расплылись на асфальте первые капли.

И вдруг хлынуло. Разом, стеной - шумно и весело. Сверкнуло и грохнуло – почти одновременно. Ещё и ещё.

И уже нет тревоги, печали – лишь радостная возбуждённость от буйства стихии.

Серой тенью несётся через двор мокрый Степан Николаич.

Я прячусь под небольшой бетонный козырек.

В плечах и руках приятная тяжесть. Ничего... Дело заметно наладилось. Я даже начал «кхэкать», как Рашид и почти всегда попадать топором. На руках – уже потёкшие мозоли. Достаю сигарету. Шевелить пальцами больно. Чиркаю спичкой.

Брызги дождя обдают меня всего. С козырька струится вода.

Прямо у крыльца огромная лужа. То тут, то там на воде вскакивают пузыри, плывут секунду-другую и исчезают.

«Как люди..»

Прячу сигарету в кулак, выпускаю дым в серый бетон над головой и отчего-то смеюсь.

Акмэ

В Червяково я приехал писать. В сумке - шариковая ручка, общая тетрадь, банка китайской тушёнки, чай со слоном и бутылка «Гжелки».

Вывалился из рейсового ЛИАЗа на остановке с чудным названием «Кишки». Ударение почему-то на первом слоге. Потянулся, разминая затекшую спину. Автобус, фыркая и натужно гудя, потащился по грунтовке дальше. Я же взял вправо, сразу за бетонной коробкой остановки начиналась петлистая тропа, уходящая в желто-красный, начинающий уже лысеть лес. Отсюда, от Кишок (ударение на первом слоге!), до Червяково всего ничего - километра три.

ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ ПРОЙДЯ ДО ПОЛОВИНЫ, Я ОЧУТИЛСЯ В СУМРАЧНОМ ЛЕСУ. Бодро шагая по слегка раскисшей от вчерашнего дождя, усыпанной листьями орешника и березы тропе, с удовлетворением отметил, что, в отличие от дантевского, мой лес выглядит куда как лучше. Пестрый, яркий, словно платье узбечки.

К солнцу подбирались брюхатые, низко ползущие с северо-востока тучи. Ветра почти не было. Листва, казалось, светилась сама по себе, источая едва ощутимое тепло.

Что же касается половины жизни, подумал я, перелезая через упавший поперек тропы ствол непонятного дерева, то здесь мне, как и Данте, 35. Сколько еще мне осталось, кто знает. Но если еще столько же - не так уж плохо. Плохо другое. Начался обратный отсчет. Время пошло на убыль.

НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПОДХОДИТ К КОНЦУ. КОМАНДИР И ЭКИПАЖ КОРАБЛЯ ПРОЩАЮТСЯ С ВАМИ. СПАСИБО, ЧТО ВОСПОЛЬЗОВАЛИСЬ НАШЕЙ:

Э, нет. Мы лишь на полдороге.

Не желая показаться сумасшедшим, огляделся, нет ли кого поблизости.

Сзади - никого, впереди, где уже виднелся просвет и начиналось поле, тоже не было ни души.

Приноровясь к ритму собственных шагов, размахивая сумкой и свободной рукой, начал негромко декламировать, обращаясь к тропе, деревьям и тучам:

На полутемном полустанке

Полузакрыв свои глаза,

Я выпил «туборга» полбанки.

Шел полудождь, полугроза.

Поглядывая на небо, уже наполовину занятое отяжелевшими тучами, я ускорил шаг:

Оборван стих на полуслове,

И денег - лишь на полпути.

Жар-птица ускользнула снова,

И мне полцарства не найти.

Увы! полжизни за плечами...

Эх, время, время: Твою мать!

В полутоске, в полупечали

Достал заветную ноль-пять.

И полусидя, полулежа,

На полусломанной скамье

Я полупьян... но все же, все же

Пол-литра душу греет мне...

Что-то насторожило. Замер.

Отчетливо привиделась квартира, кухня, холодильник. Не забыл ли в морозилке? Вжикнув «молнией», быстро сунул руку в сумку и радостно хмыкнув, ощупал холодную округлость. Не мало ли взял? Да нет, одной вполне хватит, и так печень ноет каждое утро.

Наконец, в тревогах и раздумьях, добрался до места

ВОТ МОЯ ДЕРЕВНЯ. ВОТ МОЙ ДОМ РОДНОЙ.

Отбив соблазн сходить в рощу, глянуть, как там с грибами, брызнул мелкий дождь. Поковырялся в огромном навесном замке, с трудом открыл входную дверь. Внутренность дома, как всегда после городской квартиры, показалась холодной, неуютной и сырой. Пахло землей и мышами. Печь отец успел переложить лишь на половину. Все делал сам, никого не нанимал. А я и сам не умею, и нанять не на что.

Походил по заваленным всяким пыльным хламом комнатам. Заглянул в чулан, поворошил носком кроссовки кучу когда-то нужного, ухоженного, а теперь грязно-ржавого инструмента. МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ, лучше и не скажешь. Продавать надо, права жена, как всегда. Да возни много, плюс времени нет, да и жаль как-то:

Вышел на террасу.

Не снимая куртки, сел за стол. Протер локтем скатерть. Покосился на усыпанный трупиками мух и ос подоконник. Чаю не хотелось. Глянул сквозь мокрое стекло террасы на старую, с темным корявым стволом яблоню. Положил ладони на тетрадь. И ПАЛЬЦЫ ТЯНУТСЯ К ПЕРУ... МИНУТА - И СТИХИ...

Пушкину осенью почему-то писалось особенно хорошо. Всю свою жизнь я силился понять, что же он в ней видел, чем она привлекала этого жизнелюбца? Что это - осень?