Женя Гранжи - Нефор Страница 25

– Нет. Писатели обречены только на рост. Практика и рост! Чем дольше они живут, тем лучше они творят. Как щука – растёт, пока живая. Вот ты рок-н-ролльщик?

– Н-ну… Ну да…

– Вот и очень плохо! – шёпотом хрипел Марк. – Рок-н-ролльщик рождается гением. Если он, конечно, настоящий.

– А писатель?

– Писатель гением умирает… Если, конечно, доживает.

– А рок-н-ролльщик кем умирает?

– Если в идеале, то наркоманом. Пока ещё гениальным.

– А если нет?

– А если нет, то исписавшимся говном. Жалко, причём, барахтающимся.

– Как-то ты, по-моему, не прав.

– Это ты сейчас так думаешь. Потому что ещё творить можешь. Давно писал-то что-нибудь?

И Наумов испытующе, будто угрожая, застывал взглядом на Гарике. Тот отводил глаза в сторону и притворялся, что ищет сигареты.

– То-то и оно, – с укоризной, но торжественно, находя подтверждение своей теории, выцеживал Наумов.

– Исписавшееся, как ты выразился, говно – чаще всего отличные профи.

– Да что ты! А чем, по-твоему, измеряется профи? Это же разные плоскости, дурилка ты стоеросовая! Рок-н-ролл – это не «профессионально-не профессионально», это «честно-не честно». Понял?

Гарик морщил лицо, пытаясь не соглашаться.

– Чего щуришься, рокер, блин! Все творцы идут по пути роста, а твои наркоманы свои лучшие альбомы записали почти сразу, в начале пути. Это о чём говорит? И вот потом-то и начинается исписавшееся говно. Так что, запомни, рокер: в твоём деле главное слово «честно» – и никакое другое. Тоже мне, профи нашёл. Роттен, что ли, профи? Или Летов ваш?

Гарику не нравились обновлённые позиции Марка. В момент паузы ради глотка вискаря, в обрыве наумовского потока новых слов, из глубин Гариковой памяти выплеснулся давний разговор с отцом. Отец говорил, что любое мнение – это мнение одного отдельно взятого человека. Что чужое мнение само по себе опасно, и опасно вдвойне – если озвучено писателем. Умение изящно доносить свою позицию, говорил Геннадий Андреевич, не делает эту позицию верной и достойной принятия. Равно как и писатель – вовсе не мудрец, и часто мудрость с талантом даже не граничит.

«А для того, чтобы делать верные выводы, сынок, просто помни, что правда изящной не бывает».

– Да и музыка, как искусство, скоро себя изживёт, – ручался Наумов. – Чего ржёшь-то? Помяни мои слова в новом веке. Я вот тебе сейчас по полочкам.

– Ну, попробуй, – делал одолжение Гарик.

– Ты вот как думаешь, почему полвека назад «Beatles» были великими, а сейчас их из молодых воспринимают единицы? Это королей-то молодёжи! Думаешь, молодёжь другая стала? Нет, это музыка изменилась. Разрослась. Битлы заложили основу. Но если ты вырос на ренессансной живописи, думаешь, ты сможешь оценить революцию наскальных рисунков?

Гарик сдвигал брови.

– Непонятно? Ну ладно, давай так: ты сладкое любишь?

– Люблю. И что?

– Вот представь: ты охренеть как любишь торты. И удовольствие… Нет… Удовлетворение ты можешь получить только от торта в пять коржей, с десятью слоями: клубничный джем, там… Шоколад, взбитые сливки, бананы, малина, глазурь, что ли… То, что попроще, тебе просто не в кайф. Представил?

– Ну.

– А теперь вообрази, что тебе предлагают вместо всего этого простой корж для торта. Сильно ты насладишься? Нет. Потому что знаешь вкус нормального торта. Врубаешься теперь?

– Не вполне.

– Да с музыкой та же ситуация! Ты к девяносто, блин, шестому уже накушался гранжа, метала, трип-хопа, панка, хардятины всякой разнослойной, даже рэйва! Неужели ты сможешь понять ценность главного ингредиента, который послужил основой для твоего торта! «Beatles» замесили для тебя тесто. И из этого теста следующие поколения музыкантов лепили по своим рецептам собственные торты, основываясь на своих – уже личных – вкусах. Понял?

– И из этого следует, что музыка скоро умрёт? – не лгал в непонимании Гарик.

– После битлов музыка, как снежный ком, вбирала в себя всё. Целых полвека вбирала. И развивалась. А сейчас рост уже замедляется, уже почти достигнут пик – вот я тебе о чём глаголю! Знаешь, что такое нойз? Это стиль, последний стиль в музыке. Просто шум. Это точка, понял? Теперь только стили друг с другом перемешивать можно. Всё уже придумано, изобретено. Хотя, стили в музыке не изобретаются – открываются. Как планеты. Но это ладно, не о том я. Ты понял? Все жанры открыты, их больше не осталось. Музыка закончила развитие. А то, что не развивается – умирает. Видел «Чёрный квадрат» Малевича? Знаешь, в чём смысл? Это точка. Пиксель. Огромный чёрный пиксель – точка в живописи. Больше нечего придумывать. Только в музей ходить. А в музыке уже появился нойз. И это – чёрный музыкальный квадрат.

В таких разговорах прошёл день рождения Марка. Само собой, он дал себе слово больше никогда не трезветь. Перспектива скорого конца всех искусств к иному и не располагала.

Итак, следующим утром Гарик идентифицировал похмельными зрачками Лолу. Он выронился из кровати и, нажав «play» на музыкальном центре, зашатался в душ. Заиграла – с середины – «Cast No Shadow». С уходом Кати новомодный альбом не вынимался из деки. На первой стороне 90-минутки был закатан «(What's The Story) Morning Glory?» – почти весь. «Wanderwall» не поместилась, зато была записана на все 45 минут стороны «В» – непередаваемое удовольствие.

Разбуженная Галлахером, Лола пробурчала невнятные ругательства и, мяукнув, вытянулась на кровати, напоминающей поле брани.

Смыв запах Лолы и вымыв похмельное першение из головы, Гарик почувствовал жизнь. Он вернулся в комнату, бодро покрикивая в унисон с колонками «Some Might Say», чем заставил рэйвершу повторно выругаться и натянуть одеяло на синие волосы.

– Тебе пора, Мальвина.

Реакции не последовало. Он стащил с Лолы одеяло. Девушка розовела удовлетворённостью, даже под смуглостью кожи отчётливо угадывалась довольная красноватость недавних оргазмов. Гарик повторил реплику, сопроводив её громким шлепком по упругой, лишённой стрингов, заднице. Получилось больно. Лола вскрикнула и выругалась в третий раз – уже адресно.

– Собирайся. – С похмелья голос его звучал грубее, чем ему хотелось.

– Куда? – зарылась она под подушку.

– Я бы сказал домой, но раз до дома дальше, чем до Марка, то к Марку.

Лола была первой женщиной, которую с утра ему хотелось выпроводить больше, чем трахнуть. И даже больше, чем пива. Во всём остальном она была его второй женщиной. «Ты мне чистеньким достался» – любила повторять Катя, светясь как зимнее солнце.

Бывает, лелеет человек философию боли, жаждет эстетики страдания. Это круглосуточно и ежегодично происходит с рок-н-ролльщиками, бредящими идеей умереть молодым. И, надо признать, довольно часто это реализуется с точностью до буквы, соблюдая тон каждого звука, твердящего тебе тысячей голосов на протяжении лет: «Убей себя». Но ещё чаще отчаянная жажда боли оборачивается жаждой избавления от неё – в тот момент, когда она действительно приходит.

Когда Страдание на полном ходу, как и на полном серьёзе, врезается в твоё сердце раскалённым дамасским клинком, всё, о чём ты можешь думать, всё чего хочешь – чтобы боль ушла. И снова: «Боль! Ушла!» Ты готов отречься от всего, принять в свою душу – всецело – Царя Небесного, Духа Святого, чёрта лысого – лишь бы прекратилось, лишь бы полегчало… «Морфина… пожалуйста… Христа ради… умоляю…» И романтика страдания, до которого не дорос, не дозрел, вырождается мгновенно, обращая тебя во что угодно, кроме того, чем мечтал стать. Тот, кто грезил отдавать, забирает последнее у своего же брата, а мечтавший обнять мир, познаёт его, насаживая на сталь чужие сердца.

Весь прошедший вечер Лола висела на ушах провинциального панка, заходясь уговорами бросить гнилой город и уехать вместе с ней в Петербург, неформалить с героином, и жить у неё. Гарик пропускал мимо ушей болтовню татуированной синевласки и думал лишь о том, что ничего не чувствует.

Там, где совсем недавно расцветали в своём великолепии звуки и запахи чувств, дрожь переживаний и страсть к жизни, теперь был бездонный колодец, пустой и тёмный. И лишь на дне его подрагивал еле живой лепесток свечного огонька.

Красота жизни и жажда света обернулись окаменением, радость сменилась бесчувствием, голубой экран неба потускнел. И Гарик помнил момент, когда это произошло. Он крутился реверсной плёнкой под веками, окрашиваясь в багровые тона каждый новый repeat, и хотелось лоботомировать самого себя.

До слуха его долетали признания Лолы, уверенно предполагающие развитие событий на ближайшие двенадцать часов, и Гарику казалось, что время схлопнулось вокруг плотоядным кольцом. Будущее представлялось яснее прошлого. И, спустя вечер, пальцы рейверши сновали в его волосах.

Через неделю Лола вложила Гарику в руку бумажку с адресом и телефоном, прижалась к нему кислотными губами и запрыгнула в поезд до Петербурга.

14

Предстояло всё продумать. Мысль об этом пульсом резонировала в голове.