Чарльз Буковски - Музыка горячей воды Страница 25

Девчонки остались в машине, а я вернулся с Г. Р., чтоб он сдал ключ. Дверь открыла старуха в зеленом кимоно, волосы выкрашены в ярко-красный.

— Это Мама Стэффорд, — представил ее Г. Р. — Мама Стэффорд, это величайший поэт в мире.

— Правда? — уточнила Мама Стэффорд.

— Из ныне живущих, — уточнил я.

— А зашли бы, мальчики, выпить? Похоже, вам не повредит.

Мы зашли и насилу влили в себя по бокалу теплого белого вина. Затем попрощались и вернулись к машине…

На вокзале Г. Р. взял билеты и сдал попугая и собак в багаж. Потом вернулся и подсел к нам.

— Терпеть не могу летать, — сказал он. — Ужасно боюсь.

Я сходил за полупинтой, и мы, пока ждали, передавали ее по кругу. Потом объявили посадку. Мы постояли на перроне, как вдруг Жимолость подскочила и поцеловала меня взасос. К концу поцелуя ее язык быстро заскальзывал мне в рот и выскальзывал обратно. Я закурил сигару, пока Мари целовала Г. Р. Потом Г. Р. с Жимолостью залезли в вагон.

— Он приятный человек, — сказала Мари.

— Голубушка, — ответил я, — по-моему, у него на тебя встал.

— Ревнуешь?

— Я всегда ревную.

— Смотри, они сидят у окна, они нам улыбаются.

— Как неловко. Скорей бы этот блядский поезд уже тронулся.

Наконец он и тронулся. Мы, само собой, помахали, а они помахали нам в ответ. Г. Р. щерился довольно и счастливо. Жимолость, по-моему, плакала. Выглядела она вполне трагично. А потом мы их больше уже не видели. Все кончилось. Меня напечатают. Избранные Стихи. Мы повернулись и пошли через весь вокзал обратно.

Паук

Когда я позвонил, он пил шестое или седьмое пиво, и я подошел к холодильнику и себе взял тоже. Потом вышел в комнату и сел. Выглядел он скверно.

— Что такое, Макс?

— Только что бабу потерял. Ушла пару часов назад.

— Я даже не знаю, что сказать, Макс. Он оторвался от пива.

— Слушай, я знаю, что ты не поверишь, но мне поебок не перепадало уже четыре года.

Я тянул пиво дальше.

— Я тебе верю, Макс. На самом деле в нашем обществе живет очень много людей, которым от колыбели до могилы вообще поебок не перепадает. Сидят в своих комнатушках, делают висюльки из фольги, потом по окнам их развешивают и смотрят, как на них солнце играет, как они на сквозняке колышутся…

— Ну а я вот только что одну потерял. И ведь прямо тут у меня была…

— Рассказывай.

— В общем, в дверь позвонили, открываю — а там стоит девчоночка, блондинка в белом платье, голубые туфельки, говорит: «Вы Макс Микловик?» Я отвечаю: да, — а она: я, говорит, вас читала, можно войти? Я говорю: ну еще бы, конечно, — впускаю ее, она проходит и садится в кресло вон в углу. Я сходил на кухню, налил два виски с водой, вернулся, один стакан ей дал, потом сам сел на тахту.

— Смазливая? — спросил я.

— Еще как, и фигурка отличная, под платьем все видно. Потом она у меня спросила: «Вы когда-нибудь читали Ежи Косинского?» «Читал „Раскрашенную птицу“,- говорю. — Ужасный писатель». «Он очень хороший писатель», — отвечает.

Макс сидел и думал — наверное, про Косинского.

— И больше ничего не было? — спросил я.

— Над ней паук паутину плел. Она вскрикнула. Сказала: «Паук на меня нагадил!»

— А он нагадил?

— Я ей ответил, что пауки не гадят. Она говорит: «Еще как гадят». А я говорю: «Ежи Косинский — паук», а она: «Меня зовут Лин», и я говорю: «Здравствуйте, Лин».

— Разговор что надо.

— Да, что надо. Потом она говорит: «Я вам кое-что хочу рассказать». Я говорю: «Давайте». А она: «Меня в тринадцать лет учил играть на пианино настоящий граф, я его документы видела, он был о закону настоящий граф. Граф Рудольф Штауф-фер». «Вы пейте, пейте», — говорю я.

— Можно мне еще пива, Макс?

— Конечно, и мне захвати. Когда я вернулся, он продолжал:

— Она допила, и я подошел к ней за стаканом. Руку к нему протянул, а потом нагнулся ее поцеловать. Она отстранилась. «Блин, это же просто поцелуй, а? — говорю. — Пауки тоже целуются». «Пауки не целуются», — отвечает. Мне больше ничего не оставалось, только пойти и налить нам еще, чуть покрепче. Вышел обратно, отдал Лин стакан и опять сел на тахту.

— По-моему, вам обоим нужно было на тахте сидеть, — сказал я.

— Но мы там не сидели. А Лин дальше рассказывала: «У графа, — говорит, — был высокий лоб, карие глаза, розовые волосы, длинные тонкие пальцы, и от него всегда пахло спермой».

— О.

— Она рассказывала: «Ему было шестьдесят пять, но он был хоть куда. Маму мою тоже научил играть на пианино. Маме было тридцать пять, мне тринадцать, и он нас обеих научил играть на пианино».

— И что ты на это сказал? — спросил я.

— Я не знал что. Поэтому ответил: «Косинский ни хера писать не умеет». А она: «Он с моей мамой занимался любовью». А я ей: «Кто? Косинский?» Она мне: «Нет, граф». «А с вами граф ебался?» — спрашиваю. А она: «Нет, со мной он никогда не ебался. Но он меня в разных местах трогал, очень возбуждал. И еще он изумительно играл на пианино».

— И ты что?

— Ну, рассказал, как работал в Красном Кресте во время Второй мировой. Мы ходили и собирали бутылки с кровью. Там была одна медсестра — черноволосая, очень толстая, после обеда ложилась отдохнуть на лужайке, а ноги раздвигала передо мной. И пялилась на меня, пялилась. Мы собирали бутылки, и я их относил на склад. Там было холодно, бутылки хранились в белых мешочках, и когда я отдавал их девушке, ответственной за хранение, бутылки иногда выскальзывали из мешочков и разбивались на полу. БАЦ! Везде кровь и осколки. Но девушка мне всегда говорила: «Все в порядке, не переживайте». Мне казалось, она очень добрая, и я пристрастился ее целовать, когда сдавал бутылки. Очень приятно было целоваться с ней в этом холодильнике, но с той черноволосой я так ничего и не добился — которая после обеда валялась на травке и ноги передо мной раздвигала.

— Ты ей так и рассказал?

— Так и рассказал.

— А она что?

— Она сказала: «Паук спускается! Он на меня спускается!» «Боже мой», — закричал я, схватил «Программу бегов», развернул и поймал паука между третьим заездом для новичков-трехлеток на шесть фарлонгов и четвертым заездом с претендентами на пять тысяч долларов для четырехлеток и старше на милю и одну шестнадцатую. «Программу» я отбросил, и мне удалось быстренько поцеловать Лин. Она даже не шелохнулась.

— А что сказала про поцелуй?

— Сказала, что ее отец был гений в компьютерной промышленности и редко заезжал домой, но про мать с графом как-то разузнал. Однажды заловил дочь после школы и треснул головой об стену — добивался, почему она мать покрывала. Отец очень разозлился, когда узнал правду. Потом перестал ее лупить головой об стену и пошел бить ее мать головой об стену. Она сказала, что это был ужас, а графа они больше не видели.

— И что ты на это?

— Я ей рассказал, как однажды в баре познакомился с женщиной и привел ее домой. Когда она сняла трусики, на них было столько крови и говна, что у меня даже не встал. А воняло от нее нефтяной скважиной. Она мне помассировала спину с оливковым маслом, а я ей дал пять долларов, полбутылки скисшего портвейна, адрес моего лучшего друга и отправил восвояси.

— Такое правда было?

— Ну. Потом эта Лин спросила, нравится ли мне Т. С. Элиот. Я сказал, что нет. Потом она сказала: «Мне нравится, как вы пишете, Макс, это такое уродство и одержимость, что меня завораживает.

Я была в вас влюблена. Я писала вам письмо за письмом, но вы ни на одно так и не ответили». «Простите, крошка», — сказал я. А она: «Я сошла с ума. Поехала в Мексику. Обрела веру. Носила черную шаль и пела на улицах в три часа ночи. Никто меня не трогал. У меня в чемодане были все ваши книги, я пила текилу и жгла свечи. А потом познакомилась с матадором и с ним забыла вас. Это длилось несколько недель».

— Этим ребятам много пизды перепадает.

— Да уж, — ответил Макс- В общем, она сказала, что они в конце концов друг от друга устали, а я сказал: «Давайте я стану вашим матадором». А она: «Вы как все прочие. Вам бы только поебаться». «Пососать и поебстись», — сказал я. И подошел к ней. «Поцелуйте меня», — говорю. «Макс, — ответила она, — вам бы только в игрушки играть. А я вам — безразлична». «Зато я себе не безразличен», — ответил я. «Не будь вы таким великим писателем, — сказала она, — с вами бы ни одна женщина даже разговаривать не стала». Я говорю: «Давайте поебемся». А она: «Я хочу, чтоб вы на мне женились». «А я не хочу на вас жениться», — сказал я. А она взяла сумочку и ушла.

— И на этом все? — спросил я.

— Все, — ответил Макс- Ни единой поебки за четыре года, и теперь вот эту потерял. Гордыня, глупость, как угодно.

— Ты, Макс, хороший писатель, но отнюдь не бабник.

— Считаешь, у хорошего бабника все бы получилось?

— Само собой. Хороший бабник видит, как все ее гамбиты парировать правильной реакцией. А каждая правильная реакция направляет беседу в новое русло, пока баба у бабника не загнана в угол — или, точнее, не лежит на спине.