Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946 Страница 25

О кастрюли и сковородки, грохот их страха, кухня моря, там внизу Нептун, стада морских коров хотят нас выдоить, морская поэма, с которой я пока не покончил, страх перед шотландским помещиком, вдруг выгребет сюда с загривком от шеи другой лисы в подветренную сторону ШАОУ тамского Ирландского моря! Моря ее уст! Бутор ее Бони! Треск шпангоутов Ноева Ковчега, выстроенного Моисейцем Шварцем в безусловной ночи Вселенской смерти.

Короткая глава.

III

Никакая подростковая писанина того времени, что я держал в своих дневниках, ныне нам не пригодится.

Вот вон бурун омывает бушприт, «Ночь такая, что ни человеку, ни псу», да еще какому псу, О Бёрнз, О Харди, О Хокинз, взбредет в голову выйти в море, разве что за косточкой, на которой осталось мясцо?

В нашем случае это означало пять сотен долларов, если вернемся живы и здоровы, а это была куча денег в девятьсот сорок втор-омм.

В сумерках все кубрики обходил босой палубный матрос-индеец, удостовериться, что иллюминаторы закрыты и задраены.

У него на поясе висел кинжал.

Два кока-негра в полночь как-то поссорились на камбузе из-за азартных игр, я этого не видел, а они там махали огромными мясницкими ножами друг на друга.

Маленький вождь моро, ставший третьим коком, с маленькой шейкой, завертлюжил и съежился, обернувшись поглядеть.

У него из всех на поясе висел самый агромадный ножище, первостатейный мачете Свами со старо-доброго Минданау.

Пекаря-кондитера рекламировали как патикуса и утверждали, что он выхватил с пояса пистолет прямо в эту свару на радость всем нам.

В бельевом хозяйстве кастеляна ветеран Испанской гражданской войны, член левокрылой антифашистской Бригады Эйбрэхэма Линколна пытался сделать из меня коммуниста.

Главному кастеляну я был нужен так же, как клоку пены морской потребен он, или я, или кто угодно.

Капитана, Кендрика, видели крайне редко, ибо он был так высоко на мостике, а судно-то немаленькое.

Главным коком у меня на камбузе оказался Былая Доблесть.

В нем было 6 футов 6 дюймов и 300 фунтов негритянской доблести.

Он говорил: «Все тут накалывают». Это он, бывало, молился в сумерках на палубе полуюта… настоящей молитвой.

Я ему нравился.

Бздун Фрэнки Фей спал со мной рядом в кубрике и все время бздел. Еще один юный пацан из Чарлстона, Масс., кучерявый, пытался надо мной насмехаться, птушто я все время читал книжки. Третий парень у нас в кубрике ничего не говорил, был высокий конченый торчок, по-моему.

Вот так судно.

Довольно быстро закончилось пойло, и подлинные пьяницы пошли в судовую цирюльню стричься, хотя на самом деле им хотелось по пузырьку лавровишневого лосьона после бритья.

Сраные умники с камбуза отправили меня в машинное отделение попросить у стармеха «разводной ключ под левую руку». Дед орал на меня, перекрикивая грохот поршней, вращавших вал заднего винта: «Таких не бывает, остолоп!»

Затем мне устроили особый ужин в мою честь и накормили меня утиной жопкой с ямсом, картошкой и аспарагусем. Я съел и объявил, что очень вкусно.

Они сказали, что я, может, и футболист-выпендрежник, и в колледже обучался, а вот не знаю, что разводных ключей под левую руку не бывает или что утиная жопка есть утиная жопка. Вот и славно, мне и то и другое пригодится.

Пекарь-кондитер остался мной доволен и дал мне коричневую кожаную куртку, которая мне на запястья рукавами свисала. Он был проповедником с полуюта.

У себя в дневнике я наблюдал айсберги; дневник, вообще-то, очень неплох, и я должен это здесь записать; вроде: «Между прочим, одно из двух новых конвойных судов, небольшой сухогруз, переоборудованный в нечто вроде морского охотника и рейдера, несет героическую легенду. Он топил все подлодки, которые отыскивал в здешних холодных водах. Доблестная сучка, а не судно: волны вспарывает прытко и несет на себе самолет-торпедоносец, а также запас глубинных бомб и зарядов». И вот старый ариец жалуется (не успели мы дойти до тех айсбергов): «Туман, за кормой проглядывает „Чэтем“, мычит скорбящей коровой…»

IV

Айсберги – обширные горы льда, что плавают по всей Северной Атлантике и показываются где-то на одну десятую своего массива, который, прячась под волнами, может пробить корпус судна быстрей, чем тебя прикончит какой-нибудь черноглазый спартанец, в спартанской провокации, только этот самый айсберг тут весь белый, льдистый, холодный, ему плевать, и он больше пяти Управлений полиции и пожарной охраны Западного Сент-Луиса. О Бадвайзер, плати дань и примечай.

И видно их за милю, белые кубы льда, а волны бьются об их бушприты, как в кино про Динозавров в замедленной съемке. Плюх, медленно, гигантское зрелище громадных вод у самого утеса, льда в данном случае (не Керна), которые делают ПЛЯМ. Тебе известно, как корнский кельтский язык называется? Кернуак.

Так что есть Керуак? «Керн» – это гурий, а «уак» – язык чего-то; стало быть, Кер, дом, уак, язык его, ЭТО ЯЗЫК ДОМА, ТОЛКУЮЩЕГО С ТОБОЙ ЧИСТЫМ ГОВОРОМ МОРЯКА.

Никто на этом моем судне не столкнется с айсбергом, хоть на твою жизнь спорь, хоть Кэпа Кендрика, а кроме того, у нас на ужин свиные отбивные.

V

Ты каданьть видала глаза капитана в рулевой рубке? Кто-либо склонялся над картами столько, сколько этот первый помощник? Этот второй помощник, у него были голубые глаза? И третий, острые? Ни одно судно размерами с «Дорчестер» не может столкнуться с бедствием, если не столкнется с гением.

Гений, фон Дёниц, прятался под волнами Пролива Красивого Острова, а мы искали признаков пены или перископовой торчбы, так точно, да еще как. Хучь Гитлер советовал своему военно-морскому гитлерюгенду быть мудрыми и спортивными, лучше моряков и не видали, чем в Морской Службе Соединенных Штатов. Не, никакому Дёницу не скрыться от прицела канадца.

У обычного настоящего канадца голубые глаза и глаз на море, да и на бухточку, настоящий пират, скажи это Верховному Главнокомандованию любого Флота. Он облизывает губы, предвкушая какой ни возьми слом в волне, будь то футбольный мяч, какашка, дохлая чайка, дрейфующий счастливый альбатрос (если достаточно близко к Полюсам), или же волнушка, или морской воробей, или, вообще-то, скопа, эта птица ка-ка, а не дуй-дуй, та, что плещет в волнах и речет тебе и мне: «Ужо вы сами под парусами, а я по водам сама поплещу». Ладно. Всегда отыскивается возле суши.

Что у нас тут за суша? Ирландское море? Ты его моришь?

VI

И вот я жарю бекон на тысячу ртов, то есть две тысячи ленточек бекона, на обширной черной плите, а Доблесть и другие помкоков делают болтунью из яиц. На мне спасжилет, О Болдуиновы яблоки. Снаружи слышу «Бум бум». На Доблести тоже спасательный жилет. Бум бум. Бекон шкварчит. Доблесть смотрит на меня и говорит: «Они там накалывают».

«Ну».

«Дожарь этот бекон до хруста и свали в бачок, мальчик».

«Ессьсэр, – грю я, – начальник». Это птушта он мой начальник, и вот поди ж ты. «Что там такое, Доблесть?»

«Там пачка канадских сторожевиков и американский эсминец закладывают глубинные заряды против атаки германской подлодки».

«А нас атакуют?»

«Да уж не мемфисские враки».

«П-ч-хикк-Ще-нья, – это я, чихнув, – сколько времени?»

«Тебе зачем спасательный жилет?»

«Ты мне сам сказал его надеть, ты и главный кастелян».

«Так ты ж бекон жаришь».

«Ну само собой, я жарю бекон, – сказал я, – но еще я думаю про того мальчонку на германской подлодке, который тоже бекон жарит. И он сейчас насмерть давится, тоня. Как тебе такое, Доблесть?»

«Я никого не накалываю, ты прав», – сказал Доблесть, в натуре крутой и блюзовый певец к тому ж, но я б его в любой драке завалил, потому что он бы мне это дал.

Вот тебе Американский Негр, чувак, поэтому давай ты мне про него тут не будешь.

VII

Море глаголет. Помнишь, почему я волна? Три серебряных гвоздя в синем поле, посеревшем от моря. Езус, это ж польское море. Что, Дясньск? Всякий дворянин в России носил меха и кастрировал всех в поле зрения. Дзеньск. Сколл. Арийцы.

Рабами они смели нас звать.

VIII

И впрямь рабы, да ты глянь на телохранителей Хрущева или любого с виду обычного русского, видала, какой-то парень торговал коровами в полях Северной Каролины в 9 утра… Арийцы… Вид такой, что веришь – Господь простит тебя на Небеси… ‘Т такова вида бляди Амстердама не только содрогнутся, но и вязать бросят… Ах Верхние Германские Нордические Арийцы, звери вы моего сердца!… Убейте меня!… Распните меня!… Валяйте, у меня есть друзья в Персии.

А что эти персидские друзья сделают, отрастят усы и поскачут на реактивных?… Знаешь, что имел в виду Иисус, крича на кресте: «Отец, Отец, для чего Ты меня оставил?»[20]…Он лишь цитировал Псалом Давида, как поэт, помнящий наизусть: Он не отрекся от царствия Своего, херня так верить, выкинь Щит Давида в мусорку вместе с Крестом Иисуса, ежели так считаешь, давай я это тебе докажу: Иисус просто цитировал первую строку Давидова Псалма 22, с которой знаком был еще с детства (не говоря уж о том, что зрелище римских солдат, бросающих жребий по его одеянье, напомнило ему строку в том же Псалме «об одежде моей бросают жребий»,[21] и вот это еще прибавь: «пронзили руки мои и ноги мои»[22]). ПСАЛОМ 22 ДАВИДА (частично): «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне, ночью, – и нет мне успокоения…[23] Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивая головою: „он уповал на Господа; пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему“.[24] Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались…[25] Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной…[26] Пронзили руки мои и ноги мои… Они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий…»[27]