Кокаин - Дино Сегре Страница 25

Положение было спасено. Так как колбасы его не имели большого распространение и не носили особой марки, то все заявляли, что никогда не ели их. Административный совет редакции восстановил в правах директора, который, однако, должен был обязаться выплачивать вдове Томазо Сальматра пожизненную пенсию и позаботиться о судьбе девятерых невинных детей самоубийцы.

Тито не посылали больше в Бордо. Таким образом он мог вернуться в объятие прекрасной армянки и не менее прекрасной итальянки, соседки по гостинице «Наполеон».

Со дня приезда Мод в Париж он полюбил ее. «День» — это слишком неточное выражение. Начало и конец любви можно определить с астрономической точностью, до минут и секунд. Любовь его началась с того момента, когда Мод поведала ему о своем «падении». «Я почти не знала его. Это был самый обыкновенный мужчина. Но такого я именно хотела. Тито — подумай только! Он взял меня у дверей. Как накалывают бабочку».

И, благодаря этому необъяснимому чувству, которое вызывает в нас признание женщины в том, как она отдалась другому, Тито испытывал ревность к тому другому.

Он узнал Мадлену, когда та была самой обыкновенной девушкой, предназначенной для тайной любви какого-нибудь счетовода или агрессивных выступлений со стороны мастерового или рабочего.

Тогда она была еще чистым созданием: исправительный дом не сделал еще из нее проститутку. Чистила себе перчатки бензином, бросала медяки перипатетикам-шарманщикам, чтобы они повторили любимый романс, и делала небольшие поручения матери.

Мод была чем-то неизвестным, какой-то шелковичной куколкой на ветке.

Стоя у окна, с чашкой в одной руке и сухариками в другой, Мод поглощала первый завтрак.

На балконе она ела вишни и бросала косточки в окна соседей. Если попадала в стекло, бросалась в комнату.

Теперь она не была уже больше незапятнанной куколкой: Тито видел в ней цветок, который, переходя из петлицы в альков и меблированные комнаты, впитывал в себя оттиски пальцев многих мужчин.

Этого было совершенно достаточно, чтобы вызвать в нем волнующую ревность к прошлому, сожаление о том, что он не был первым и единственным, ненависть к тем, которые обладали ею, ненависть к ней за то, что она отдалась, возмущение тем, что все это стало действительностью, а больше всего тем, что прошедшее время нельзя больше вернуть.

Не быть в состоянии вернуть ушедшее время! Как это ужасно! В особенности, если мы полюбим женщину, когда она вошла уже в года или побывала в руках у других.

Тито влюбился в Мод в дни ее поздней весны или начала лета, когда она смотрела на уличное движение и рассказывала ему свою маленькую жизненную историю.

Но, оставив ее тогда подле раскрытых сундуков, он не заметил еще своей любви, потому что зашел купить гардению, которая напоминала о чудных днях, проведенных с прекрасной армянкой на берегу моря.

Любовь его родилась, распустилась и выросла, потому что он не имел времени остановиться и наблюдать ее. Один горец рассказывал мне, что только что родившиеся грибки надо сейчас же собирать, потому что, после того, как мы посмотрим на них, они перестают расти. На другой день их никогда не найдешь.

Любовь тоже, если наблюдать за ее ростом, перестает развиваться. Очень часто земля поглощает ее.

Тито не остановился, чтобы посмотреть на нее, потому что должен был торопиться к Калантан, которая ожидала его, прекрасная в своей наготе.

В эту ночь, после легкого ужина, Калантан, свернувшись калачиком на удобной тахте, слушала Тито, который рассказывал ей о своей меланхолии.

Потом они перешли в спальню.

Когда на следующее утро автомобиль отвозил «барина» в гостиницу, «барин» был пропавшим человеком: Калантан отдалась ему с лихорадочной расточительностью.

— Видишь, — доверчиво говорила она ему с краской некоторого смущения, — я так страстно хотела тебя, потому что… Послушай: я объясню тебе: в известные дни нас пожирает страсть, потому что это дни… О, как бы это объяснить! Прости. Я лепечу, как глупенькая. Помнишь Маргариту Готье, даму с камелиями, которая всегда украшала себя белыми камелиями и только два или три дня в месяц показывалась с красным цветком на груди или в волосах? Этим она хотела сказать, что в эти дни… И вот я никогда не должна украшать себя красными цветами. Это морфин сделал меня такой. Маргарита Готье не приняла бы тебя этой ночью у себя в алькове. Я же могу принять. Это самые ужасные дни для любви.

Так говорила ему прекрасная армянка, сжигаемая страстью.

Тито возвращался в свою гостиницу, обессиленным, как больной, в первый раз вышедший на улицу после опасной болезни: чрезмерная любовь убила в нем мужчину.

И все же, когда он вошел в комнату Мод и увидел, как она застегивала лайковые перчатки, почувствовал некоторое волнение.

— Как ты спала, малютка?

— Великолепно. А ты?

— Я провел ночь в клубе, — ответил Тито.

Мод была для него ничем. Он не любил ее.

Они не любили друг друга. Не было никаких признаков будущей связи. И все же Тито не решился признаться ей, что был у своей любовницы, так как ему казалось, что этим он исповедуется в своей неверности ей.

Таким образом Тито заметил, что этой маленькой, ненужной, инстинктивной ложью он прикрыл свою любовь к Мод.

VIII.

Танцовщица Мод имела посредственный успех в Казино. Ей аплодировали так же, как и дрессировщику собак, как боксеру-негру, музыкальному клоуну, который ходил на руках и ногами водил по звонкам, подвешенным на ремешках. Ее вызывали два раза. Повторила на «бис». Она вышла бы и в третий раз, если бы публика вызывала ее.

И все же ее пригласили на один месяц; на следующий месяц она получила ангажемент в «Фоли» на Монмартре.

Посредственный успех не обескуражил ее, так как она и не претендовала показать что-то небывалое в Париже. В искусстве ее не было ровно ничего оригинального: таких танцовщиц было десятками; музыка тоже принадлежала Парижу, побывала в Италии, а оттуда снова вернулась на родину; красота ее тоже была не из тех,