Юнас Бенгтсон - Субмарина Страница 27

Уронив ведро, я знаю, что все кончено. Оно еще не упало на Эрика, который сейчас курит, а потом поедет в больницу. Оно только-только выпало у меня из руки, а я уже знаю, что это означает. Ведро пустое, но я знаю, что это наконец случилось.

Сегодня мне позволяют закончить работу. Конец дня, мы курим, и мне рассказывают, сколько швов наложили Эрику, небольшое сотрясение, этот идиот забыл надеть шлем.

Я прощаюсь, и тут Хеннинг зовет меня на пару слов. Хеннинг здесь все решает. На Хеннинга мы работаем. Без драматизма, без лишних жестов. Просто завтра я могу не выходить.

После родов. Мы возвращались домой такими измотанными. Довольными и измотанными. Красные глаза, утомленные улыбки. Я успел сбегать домой: переодеться и забрать люльку, мы забыли ее в спешке, когда начались схватки. Сломя голову помчался обратно в роддом. Дорога назад, казалось, длилась целую вечность.

И вот мы в автобусе, и люлька стоит между нами. Крохотный мальчик. Личико уже разглаживается, уже человек. Маленькие живые глазки, сейчас вот закрыты, убаюкало в автобусе. Мы устали, мы довольны. И одна мысль у обоих. Никто не сказал ни слова. Но мы думали об этом. Я думал. Что мы так счастливы. Так устали и так счастливы. Очень счастливы. И вот сейчас бы разочек уколоться, только разочек, самую капельку. Не на полную катушку, не до того состояния, когда ты на грани, когда вселенная раскрывается и снова захлопывается. Всего только один укольчик. Как же будет хорошо! Если нам уже сейчас так хорошо, так что же будет после укола? Если можно почувствовать себя счастливым уже на лестнице, со шприцем в руке, в поисках здоровой вены, так как же нам может быть хорошо потом? Может, только я чувствовал голод. Может, просто внушил себе, что это витает в воздухе.

Мы пришли домой, и наваждение исчезло.

Мы пришли домой, нам было чем заняться. Бутылочки, ужин, пеленки, распашонки.

Мы пришли домой, наваждение миновало.

Я стыдился своих мыслей. Я не сводил с него глаз.

— Ну можно я его возьму?

Он держит большого динозаврика. Плюшевый хищник, изо рта торчат белые плюшевые зубы. Малыш искупался, переодет во все чистое. Мы упаковали в сумку одежду на два дня. Кое-что до сих пор влажное. Я не успел все высушить, но хотел быть уверен в том, что дал ему с собой только чистое.

Делаю попытку засунуть в сумку динозаврика. Он слишком велик.

Держась за руки, идем по парку. Я несу его сумку, а он — динозавра под мышкой. Не захотел его оставить. Первый раз он ночует не дома, нервничает, но в то же время и предвкушает. Много говорит о том, что они будут делать с Густавом. О том, что у Густава есть «плей-стейшн». В какие игры они будут на нем играть. Что у Густава очень, очень много игр, и с зомби есть, она его маме не нравится, но ничего, он ведь взял динозавра, а динозавр ведь может справиться с зомби? Конечно, солнышко, такой здоровый хищник, как у тебя под мышкой, легко справится с любым зомби.

Я крепко держу его за руку, так крепко, как могу, только чтоб не сделать ему больно. Мимо нас проносятся машины. Его не будет три дня, две ночи. В первый раз мы с ним расстаемся.

Темнеет, и все еще холодно. Парк меняется, из живописного уголка природы, где можно покормить уток, прогуляться, превращается в место, где случается такое, с чем, надеюсь, Мартин не столкнется в ближайшие десять лет.

Вперед по улице, кругом виллы, потом по другой улице. Мы приближаемся к их дому. У дверей — «тойота», сам дом из красного кирпича, с небольшим эркером, из окон льется теплый желтый свет. Место, где приятно жить, куда приятно вернуться в холодный зимний день.

Я стучусь. Спустя некоторое время выходит мать Густава, блондинка тридцати с лишним лет. Привлекательная женщина, подбородок тяжеловат, широкие бедра закамуфлированы дорогой одеждой Улыбается. Уверен, она пользуется дорогим кремом от морщин. Пахнет лазаньей Выбегает Густав и тянет Мартина в дом.

— Уверены, что не хотите с нами поужинать?

Я отказываюсь. Мартину нужно попробовать остаться одному. Думаю, ему без меня будет весело. И кроме того, у меня уже есть договоренность. Протягиваю ей сумку. Слышу, как в гостиной мальчики рычат за динозавра. Выходит отец Густава, в руке — бокал красного вина, на фартуке изображен улыбающийся омар с вилкой для гриля в клешне. Он тоже приглашает меня поужинать. Нет, спасибо, у меня договоренность. И это действительно так. Я уже ухожу, и тут выбегает Мартин. Я целую его на прощание. Говорю, чтобы он хорошо себя вел. Не знаю, что еще сказать. Что буду скучать — этого ему слышать не надо.

Возвращаюсь через парк, захожу к албанцу. На последнюю заработанную купюру покупаю героин. Сколько могу себе позволить. Больше, чем обычно, зато со скидкой. Покупаю у него последнюю дозу, а на остаток — кетоган и траву. На двадцатку, завалившуюся за подкладку, беру в магазине крепкого пива. Я подготовился.

Дома как-то пусто. Мороженые полуфабрикаты ждут меня на столе. У меня есть белый порошок. Диацетилморфин. Хорошего качества, такой не нужно пропускать через ватку, его можно впрыснуть как есть. Я мог бы подготовиться, скрутить косяк, поставить еду в печку. Но у меня есть белый порошок. Уже направляясь в туалет, я вдруг осознаю, что это не нужно. Я могу уколоться в своей собственной гостиной, не боясь, что войдет Мартин.

Я колюсь, курю, смотрю по телику шоу, где всякие знаменитости угадывают песни. Снова колюсь и смотрю шоу, где всякие знаменитости готовят еду. Между уколами я догоняюсь пивом и травой. Могу Мартину позвонить, просто поздороваться, сказать, что люблю. По мне не слышно, что я под кайфом. А когда я так думаю, мне не надо звонить никому.

В субботу просыпаюсь поздно, звоню родителям Густава.

Автоответчик. Они наверняка в лесу. Хорошие люди, живут в кирпичном доме, они наверняка позаботятся о Мартине. И я колюсь и продолжаю в том же духе до вечера. Два часа перерыв, и новый шприц. Я неудачно укололся в бедро, завтра будет зверски больно, но сейчас все хорошо, и, черт, это же не кетоган был, так что все будет нормально, все будет хорошо. И у Мартина все хорошо, хорошие люди. И папе хорошо. Все хорошо.

В воскресенье я мертвый. Я вколол все, что мог. Кололся как потерпевший, и теперь я просто мертвый. Телефон возвращает меня к жизни. Я не сразу понимаю, что это мать Густава. Она спрашивает, все ли у меня в порядке. Не случилось ли чего? Ничего не случилось.

Иду в ванную. Бреюсь. Выкуриваю остатки порошка из пакетиков, раскиданных по журнальному столику.

Мне трудно ходить из-за того укола. До сих пор не смог себя заставить на него взглянуть. Там теперь точно расцвел красный цветок. До Густава идти далеко, и, достигнув цели, я вынужден опереться о дверной косяк, чтобы не упасть. Открывает мать Густава, в ужасе смотрит на меня. Хоррор-муви, большие глаза. Я кашляю — заболел, мол. Грипп. Был болен. Заболел, когда вернулся от них домой. Все выходные пролежал в постели. Смотрел телевизор. Не звонил врачу, нет, все не настолько плохо. По-моему, мне уже лучше, я выпил море чая с ромашкой. Чеснок? Правда помогает?

Она предлагает оставить Мартина еще на одну ночь. Я могу забрать его завтра в сад прямо от них. Смогу прийти в себя.

Да. Если это не сложно. Это не сложно? Нет, совершенно. Он так хорошо себя вел. Им так весело вместе. Привести его? Они играют в гостиной. Да нет, спасибо. Если они играют…

Иду домой. Падаю на землю в парке, лежу под кустом, чувствую запах гнили, влагу, просачивающуюся сквозь куртку, мне удается подняться только через двадцать минут.

Ковыляю домой, думая о пакетиках. Осталось ли еще что-нибудь. Пакетики с порошком. Может, на пол один упал? Может быть. Может.

Сардельки и браунколь. Мартину не нравится, он ковыряет еду вилкой. Он думал, что зеленое — это шпинат. К которому я его в конце концов приучил Морячок Попай. Но когда он засовывает в рот капусту, мне приходится долго на него смотреть, чтобы он не выплюнул ее назад. Я ласково притягиваю его к себе, под прикрытием стола он выплевывает капусту мне в руку. Мама не заметила, ее внимание поглощает кислородный аппарат, его надо вынуть из носа, положить еду в рот, проглотить и вставить аппарат на место. За столом пахнет сыростью и смертью. Весь дом прогнил. Маленький деревянный домик недалеко от телецентра, зажатый между кирпичными виллами. Построенный во время войны как временная хибара для вдов и инвалидов. А потом его забыли снести.

Здесь мало света, лампочка над обеденным столом висит высоковато и слепит глаза. Вот к чему должен был бы приложить руки хороший сын. Прийти с инструментами, за руку с внуком, выделить день. Я редко с ней вижусь. Говорю себе, что бываю здесь ради Мартина, чтобы он повидался с бабушкой. Он не любит к ней ходить. Не любит смотреть, как, словно в замедленном кино, умирает моя мать с голосом Дарта Вейдера.