Ариф Алиев - Новая Земля Страница 27

Теплоход назывался «Двинск», порт приписки Архангельск, буквы едва читались. Название осталось от его прошлой жизни, а сейчас теплоход никак не называется, ни к чему ему название и порт приписки ни к чему. Нижний ряд иллюминаторов был замазан бежевой краской. Наверное, нам туда.

И трап был старый, с покореженными скобами.

Пятерками начали запускать на теплоход.

Полосатые поднимались по трапу на палубу, пробегали сквозь строй спецназа к распахнутой в трюм двери.

Я пробежал по трапу, споткнулся, плечом в перила, не упал, но тапок соскочил. Удар дубинкой.

— Быстрее пошел!

Рекс метил по голове, смазал, дубинка вкось пошла по уху на ключицу.

Еще удар, встречный, другой рекс бил, наискось по груди, не больно. Бить не умеют.

— Пошел!

У двери, подгоняя, ткнули в спину, и я загремел вниз, ласточкой по продавленным ступенькам, второй тапок потерял.

В трюме еще ударили, в поясницу, последний удар самый больной.

Трюм разделен решетками на большие клетки. В каждой несколько рядов сваренных из стального уголка трехъярусных нар, большая железная бочка с водой у входа и матрасы штабелями — где-то больше, где-то меньше, где-то уже разобрали.

В клетку вела дверь-калитка с навесными замками и засовами. У калитки рекс снял наручники.

— Пошел!

Когда вошел, пахнуло мазутом, понял, что ошибся, не бочка это и не для воды, разрезанный наполовину топливный бак прикреплен к решетке широкими обручами, параша, вот это что. Края острые, зазубренные, могли бы и «болгаркой» обработать, но поленились, или спешили, или нарочно хотели, чтобы полосатые мучились. Мир наполнен идиотами и садюгами, чтоб вам всем в аду на мазутных парашах сидеть с вечным поносом и вечно жопы резать об острые края.

Попал ногой в глубокую рытвину в полу, порезался. Когда-то здесь были перегородки кают или грузовых отсеков, но их снесли, наварили решеток, где захотели, и укрепили нары, а рытвины не стали заделывать.

Лампы провешены в клетках и по проходу тусклыми линиями, в кожухи не забраны, кабель провисает, можно дотянуться. Убийцы и самоубийцы мечтают о таких кабелях. Ну да черт бы с ними, с убийцами, любому нормальному захочется лампочку разбить, мне уже хочется. Или выкрутить ее и в жопу засунуть, не себе, конечно, не знаю пока кому. Или выкрутить и по голове ударить, не знаю пока кого. Лампочка от удара не разобьется, если ее правильно взять и правильно ударить, лампочкой еще легче убить, чем пустой бутылкой, многие об этом не догадываются, а зря.

Из глубины трюма звали, спрашивали не по-русски. Кавказцы, наверное, чечены, ингуши, даги или карачаевцы, они войну любят, на ПЖ их много.

Голоса отражались от голого железа.

Почти все клетки оказались заполнены и закрыты, получалось, этапы пришли не только из Белого Лебедя. Откуда еще? С Огненного? Из Черного Дельфина? Где еще в России сидят ПЖ?

Меня втолкнули в ту клетку, что посвободнее.

Моряк вдавил лицо между прутьев, командовал в проход:

— Лево на градус! Право не ходить! Вижу огни! Вижу топовые и красный бортовой! Выхожу из шлюза!

— Эй, Моряк, скоро поплывем? Скажи, Моряк! — кричали ему, но Моряк слышал только себя.

— Руль вышел из строя. Судно лишено возможности управления! Вижу огни!

Я кивнул Моряку, но он меня не узнал. Он слышал себя и, может быть, море. Увидел море и получил психический стресс, такое случается с не очень здоровыми людьми.

Я взял матрас, положил на шконку.

Втолкнули следующую пятерку, вошедшие взяли матрасы. Кто-то ловкий взял сразу два матраса, разложил на шконке, повалился животом вниз и с удовольствием задергался на мягком. Знаю я таких, в ПБ № 3 Скворцова-Степанова видел — валяются весь день на матрасе и трахают его со строгой периодичностью раз в час с перерывом на обед и укол. Для психа-ибанашки лежать на двух матрасах это как с двумя девушками трахаться одновременно.

Пока что матрас можно было взять и койку выбрать. Но я по опыту знаю, в СИЗО и на пересылках никогда шконок не хватает, всегда зэков набивают в камеры больше положенного.

Шконку выбрал возле иллюминаторов, но на втором ярусе, мало ли кто придет борзой и нервный, с нижней могут попытаться согнать, драться не хочу и словами отгонять не хочу. Знал бы, что мы здесь надолго, на нижней лег, а так — незачем, рано еще устраиваться. Подумал-подумал — и Сипе место занял. Пусть Сипа рядом будет, дорасскажет, как он собрался бесом стать. А то придет Костя Ганшин и ляжет напротив и спросит, какое сегодня число.

Я раскатал матрас. К бочке пойти, что ли, пока следующую пятерку не впустили? После займу место и буду лежать, пока люди не привыкнут, что я там лежу. Когда привыкнут, что мое это место, а не их, тогда можно опять к бочке по нужде или можно пройтись между нар, ноги размять.

Но к бочке не пошел, остался лежать.

Иллюминаторы забраны решеткой, получились решки круглые. Но закрашены изнутри, вот удача. Отскоблю краску и буду смотреть на море.

Следующая пятерка по лестнице скатилась.

Сипа выматерился, я его издали по голосу узнаю сипливому. Загремел по ступенькам, опять выматерился, дубинку поймал, захлебнулся словами.

— Пошел!

Сипу втолкнули в клетку. Он, хотя его полминуты назад ударили, не стал страдать и сгибаться от боли, а схватил матрас. Он быстро ориентируется, Сипа. Я и прежде отмечал в нем природную цепкость, он своего не упустит.

— Николай, иди сюда.

Сипа подошел, задумчивый и скромный. Он поблагодарил меня за место, но был немногословен. Он расстелил матрас, забрался наверх, лег, замер.

Впрочем, задумчивым он оставался, пока не увидел кабель. Он вздрогнул, дотянулся до провисшего провода.

— Иван Георгиевич, о чем они думали, а? Любому захочется вздернуться, мне уже хочется. Куда мы попали?

Сипа ожил, спрыгнул на пол.

Иллюминаторы узкие, но голова вроде пролезет. В тюрьме так: есть окно, пусть самое узкое, обязательно кто-нибудь попробует разбить стекло, сломать решетку, проверить, можно вылезти или нет. А если?..

Да я и сам бы разбил, сломал, проверил.

Сипа примерился. Нет, не пролезть, даже если решетку выломать и стекло разбить.

— Зря ты надеялся, Иван Георгиевич. Не вылезти.

Псих иногда начинает представлять себя другим человеком — думать за него, действовать за него, чувствовать за него. Я не самый худший вариант подобного отождествления, но Сипе лучше остаться Сипой, а мне лучше лишний раз промолчать.

Сипа подошел к параше, пнул, прислушался к гулкому звуку, дотронулся до рваного края.

— Неподъемная. Кто будет выносить, говночист-герой Геракл? Нас в Древнюю Грецию везут? Я хочу бегать по лесной поляне и ловить стрекоз, а меня сунули в вонючий трюм, суки рваные. Да, Иван Георгиевич? Как на параше сидеть, я спрашиваю? А если качка? Можно жопу порезать и яйца отрезать.

Я подумал, хорошее слово — «качка».

— Качка — это хорошо. Если по морю поплывем, счастье.

Сипа согласился:

— И я говорю — хорошо. Попадем в шторм, теплоход выбросит на скалы, корпус треснет пополам. Мы вылезем, доплывем до берега и убежим.

В клетку продолжали вталкивать полосатых, незанятых шконок почти не осталось. Подо мной, на нижней шконке устроился астматик Махов, на соседнем ряду — Аржанов и кабардинец Асланбек, люди серьезные, несуетные, я их на сборке отметил, они жили молча.

А Моряк опять свое:

— Пеленг по левому борту! Командира на мостик!

Из дальней клетки крики:

— Кто такие пришли?

И еще голос:

— Новые, кто пришли? Меня Али зовут. Я из Гудермеса. Нохчи есть?

Нохчами чечены сами себя называют. По-научному если сказать, нохчи — самоназвание. А в тюрьме они чичи, почему, не знаю, наверное, так короче. И все остальные кавказцы, кто воевал, убивал или взрывал, тоже чичи или чечены, по национальностям только они сами себя различают, и те различают еще, кто с ними в одной камере сидит и кому они про свою национальность русским языком рассказали.

Али повторил те же вопросы по-чеченски. И по-русски еще раз, многие чечены по-чеченски не разговаривают, да и диалекты у них такие, что чечен из Хасавюрта может не понять чечена из Бамута.

— Кто пришел? Нохчи есть?

Из разных клеток ответили, а что, мне не разобрать за шумом. Наверное, другие чечены здесь тоже были, не могло их не быть на пожизненном.

Из нашей клетки отозвался улыбчивый паренек:

— Я — Адам Нагиев из Серноводска!

— Салам, Адамчик! — обрадовался Али. — Ты воевал?

— Да, много воевал, 7 лет воевал! Позывной — «Учитель»!

— А у меня «Гамид»!

— Я слышал о тебе, Гамид! Западный фронт?

— И я о тебе слышал, Учитель! Южный фронт?

Вот тебе и паренек. Ему сейчас лет 20, не больше. С детства он воевал, что ли? На пожизненное минимум 1,5–2 года раскручивают, экспертизы время занимают, первичные и повторные, следствие долгое, знакомство с делом — минимум полгода, суд месяцами длится, потом кассации по инстанциям вплоть до Верховного суда, ожидание этапа, этап. Статей у ПЖ всегда несколько, каждая статья, если на круг считать, лишний том, и каждый труп — это том, а то и два. У битцевского маньяка Пичужкина в деле 85 томов. А у меня — 7. Я всех сразу убил, поэтому мало у меня томов. А Пичужкин 15 лет убивал, и трупов у него 48 доказанных и 11 недоказанных против моих 6. Адамчик успел к 20 годам и повоевать, и раскрутиться на пожизненное. Многого добился к 20 годам паренек. Назвали родители сына именем ветхозаветного праотца и выделили его из миллионов двуногих тварей, он вырос и поверил в необычность своей судьбы и вступил на путь борьбы с неверными.