Три дня до лета - А. Сажин Страница 27

– Так а толку, хочется не хочется.

Я задумался. Насколько искренне говорят мне эти здания. Что у них на их каменной душе на самом деле. И насколько важно в жизни преодоление. Где грань между искусством непрерывного познания и искусством легкости? Есть ли баланс? Я спросил у них.

– Ты ничего не понял, чувак. Твоя ебаная жизнь – через преодоление. Кому это нужно? Тебе. Но и тебе же это мешает. Сила в легкости. Тем более она не отрицает познание. Ты чего хочешь? Любви или тупого прогресса?

Я вновь задумался. Тут заговорили коробки из некогда белого кирпича с другой стороны улицы.

– Да слушай ты этих лепнинных пидоров. Они родились с серебряной ложкой во рту, вот и разглагольствуют. Что они знают про настоящую жизнь, про неутомимое желание понравиться? Что они знают о бескорыстной любви?

– Да пошел ты – донеслось через дорогу.

Я уже не слушал разбушевавшиеся здания. Я размышлял, чего я хочу. Любви или вечного поиска. И нужно ли вообще выбирать. Мне казалось, что освободится от нескончаемой борьбы и преодоления я смогу, только преодолев невидимую пока границу манящего солнечного эфира впереди. У меня была цель. Я шел и боролся с белым ветром звезды, с раскиданными гранитными валунами, с плебейскими скалистыми монмартрами и радовался и улыбался, и в моей счастливой улыбке отражался ноябрьский сияющий Выборг, прекрасный как весна.

«Выборг – ебаный Париж» – шептал я, любя. Древние мудрые здания и советские коробки, отбросив колкие отповеди, дружно и одобрительно кивали своими пыльными крышами в такт моему шагу.

25 Зарево

Ночные метания продолжались. Днем осень прикидывалась ярким праздником, карнавалом акварельных картинок, но с наступлением тьмы, придавливала меня к своей сыреющей с каждым днем земле. Вообще, все смешалось, и я не мог разглядеть границ. Очередная ночь. Алкашня орала под окнами. Потом врубили музыку. – Твою мать, ну они охуели в край!! Твою мать, какой крутой трек! – мое покрасневшее гневное лицо сквозь остатки бредового сна хотело шазамнуть. Потянулся за телефоном – 2 часа. Решил не шазамить, лишить удовольствия этих пьяных лесбух. Это, наверное, опять эти лесбухи. Хороший вкус, умеют отдыхать. Пытаюсь уснуть, злюсь, ненавижу лесбух, думаю, интересно, на чем слушают, неплохо пробивает двор, наверное, последние JBLки. «Он любил, чтобы во время тоски его касались чьи-то руки»

Опостылая хуйня. Надо уснуть.

– Мама, я начал свой темный путь. Возможно, я его продолжаю, но я только сейчас это осознал.

– У этого пиздюка даже не будет денег похоронить меня – наверное думает моя мама, пытаясь заснуть каждый вечер.

Хэй, ночь. Разреши, открой полеты за грезами, что так манили меня. Зачем мне все это вокруг? Зачем мне эти неуютные белые окна? Смотри, полюбуйся: я ведь как ковбой в сраном вестерне, тянусь к револьверу, гадаю, кто кого раньше прикончит, я – работу менеджером, или куча отвратительных вакансий менеджеров на хэхэ меня. Полюбуйся, я в вакууме, абсолютно один, лечу на своей кроватке к затормаживающей и растягивающей душные ночные метания черной дыре. «Он любил, чтобы во время тоски его касались чьи-то руки».

Открыл окно, впустил мутного от тумана ночного воздуха. Ты – не зря – шепчу пустой ночной остановке. Спи, бесцельный мученик – в ответ. Над лесом висело зарево, жирное, желтое, как мои прибивающие сны. Туман такой, что вновь вырастают жабры. Вдохи резкие, глубокие, как стрелы. Ебать, это что вообще? Это не планета Земля! Смазанные уходящие, исчезающие линии чертили пустой Ленинград, а меня-то здесь нет. Еще. А буду ли? Холодно. Вернулся под одеяло. Все еще не могу уснуть, хоть и лесбухи успокоились. Закопался. Сражаюсь. Нет…

Полез в телефон. Читаю меню ресторана Турандот. Что бы я сейчас взял? Тартар из лосося с чёрной икрой и хрустящим козлобородником – 1590. Неплохо, но я не знаю, что такое козлобородник, а показаться невеждой не хотелось бы. Борщ со спелой вишней и круассанами с фуа-гра – 850. Хм – вот это нормально! Борщ с вишней, еще и спелой. Стоит попробовать. И останется еще на Овощи “Турандот” – 990. Домой пойду пешком.

Написал своему старому другу, приехавшему погостить в Питер. Он живет в Лондоне, работает айтишником, в общем, чувак с яйцами и может взять на ручки, как любят дамы, в курсе про роли в отношениях, как любят дамы. Хотел бы его увидеть, прикоснуться к успеху, прикоснуться к Англии, к колыбели всего правильного мирового искусства, прикоснуться к человеку, который в состоянии заказать себе несколько сот фуа-гра и при этом поехать домой на такси, возможно, он даже знает, что такое козлобородник. Думаю, спрошу его совета, какой онлайн-курс выбрать.

Туман лезет в окно, вонзая желтое зарево мне в грудь, бесцеремонно скинув с меня одеяло. Брошенные тротуары Ленинграда лунной дорожкой забрались на мой пятый этаж, приглашая прогуляться в оконный проем. Я прищурился, улыбнулся. Не в этот раз, Ленинград. Окраина, отпусти!

– Как мне быть сильным, если я слаб? – заорал я в окно.

– Кого это волнует, педик?!! – крикнули мне в ответ.

Я высунулся, оглянулся – пусто. Чудеса.

Растворился в комнате. Чернеющая бездна, как-то так вышло, что она начала побеждать. Кислые обои въедались в поры, разрывая тромбоциты пространства. Ночной бред. Поебень.

Вышел снова на балкон. Пару горящих неуютным белым светом окон в соседнем доме – торчат лысые мужские затылки и бесформенные бабки в ночнушках. А вот и первый снег. Обними меня, скажи: «ты – не зря».

26 Свинья на Советской

Я много ходил. Очень много. Порой до последних сил, чтобы доползти домой и просто рухнуть на кровать. Бесцельно и тяжело. Это было как пьянство, такое, не чтобы забыться, а чтобы убить себя.

Во время очередного похода на Советской напротив недавно выстроенного храма паслась свинья. Я шел, думал о своем. Ну свинья и свинья. Не домашняя, полноразмерная, упитанная, светлая розовенькая с темными крупными пятнами. Звать, кажется, Дусей. Собрался народ. Прицелили телефоны, снимают, улыбаются. Я подошел к толпе. Чтож. Прицелился телефоном, ткнул на экране красную кнопку, пошел отсчет. Одна секунда, две, три… на пятнадцатой оборвал – как раз для сториз. Дуся повернулась задом, вертит вензельком хвостика. А в наушниках продолжил играть The Cure, захотелось послушать старичков, осень ведь. Ни то свинья, ни то старички Cure – не знаю – вспомнилось былое. «Я буду любить тебя вечно» – вертелось почему-то в голове. Прекрасные слова из прошлого, которые звучат смехотворно сейчас, но отчего же?! Что поменялось?