Чак Паланик - Колыбельная [litres] Страница 28

Любимый магазин всех горожан – букинистический «Книжный амбар». Элен и Устрицы уже нет на экране.

Мона говорит:

– В детективных романах, когда мы их читаем… ты никогда не задумывался, почему нам так хочется, чтобы детектив разрешил загадку и нашел преступника? – Может быть, говорит она, вовсе не потому, что нам хочется, чтобы свершилась месть или чтобы прекратились убийства. Может, на самом деле нам хочется, чтобы преступник исправился. Детектив – это спаситель убийцы. Представь себе, что Иисус гоняется за тобой, пытаясь поймать тебя и спасти твою душу. Что он не просто пассивный и терпеливый Бог, а въедливая и агрессивная ищейка. Нам хочется, чтобы преступник раскаялся на суде. Или в камере смертников, в окружении таких же, как он. Детектив – это пастырь, и нам хочется, чтобы преступник, блудная овца, вернулся в стадо, вернулся к нам. Мы его любим. Мы по нему скучаем. Мы хотим заключить его в объятия и прижать к груди.

Мона говорит:

– Может, поэтому столько женщин выходит замуж за заключенных, и за убийц в том числе. Чтобы их исцелить.

Я говорю ей, что по мне никто не скучает.

Мона качает головой и говорит:

– Знаешь, вы с Элен очень похожи на моих родителей.

Мона. Шелковица. Моя дочь.

Я ложусь на кровать и спрашиваю: как так?

Мона говорит, вытаскивая у меня из ноги дверную раму:

– Как раз сегодня утром Элен мне сказала, что может так получиться, что ей придется тебя убить.

У меня бибикает пейджер. Этого номера я не знаю. В сообщении сказано, что дело срочное.

Мона вытаскивает витражное окно из окровавленной дырки у меня в ноге. Она поднимает его, так что свет проходит сквозь разноцветные кусочки, смотрит сквозь крошечное окошко и говорит:

– Меня больше волнует Устрица. Он далеко не всегда говорит правду.

И тут открывается дверь. Снаружи ревут сирены. В телевизоре тоже ревут сирены. По шторам проходит отсвет от красной и синей мигалки. В номер вваливаются Элен и Устрица, они смеются и тяжело дышат. Устрица размахивает пакетом с косметикой. Элен держит в руке туфли на шпильках. От обоих пахнет шотландским виски и дымом.

Глава двадцать шестая

Представьте себе чуму, которая передается на слух.

Устрица со своим экологическим бредом, обниманием деревьев, насильственным биозахватом и прочими апокрифическими заморочками. Вирус его информации. То, что всегда мне казалось сочными и зелеными джунглями, обернулось трагедией от европейского плюща, который душит и убивает все остальные растения. А стаи скворцов – с их черным сияющим оперением и приятным веселым щебетом – обернулись убийцами, которые разоряют гнезда сотни видов туземных птиц.

Представьте себе идею, которая занимает ваш разум, как армия – павший город.

Там, за окнами нашей машины, – Америка.О прекрасные небеса, где черные стаи скворцовНад янтарными волнами пижмы.О пурпурные горы вербейника,Над равнинами, где бубонная чума.Америка.Осада идей. Незаконный захват власти над жизнью.Мертвая хватка.

Когда послушаешь Устрицу, стакан молока – это уже не просто стакан молока, чтобы запивать шоколадные печенюшки. Коров специально накачивают гормонами и держат их в состоянии перманентной беременности. Это неизбежные телята, которые живут всего несколько месяцев, втиснутые в тесные стойла. Свиная отбивная означает, что свинья бьется в агонии и истекает кровью, подвешенная за ногу к потолку, пока ее заживо режут на отбивные, шейку и карбонат. Даже яйцо вкрутую – это несчастная курица, с искалеченными ногами, потому что она постоянно сидит в инкубаторе – в клетке четыре на четыре дюйма, такой узкой, что она даже не может расправить крылья. От такой жизни она сходит с ума, но ей заранее отрезали клюв, чтобы она не заклевала других наседок в соседних клетках. Ее перья вытерлись о прутья, клюв у нее отрезан, она кладет яйцо за яйцом, пока ее кости не начинают ломаться от недостатка кальция.

А потом их пускают на суп с лапшой и на всякие полуфабрикаты, этих несчастных куриц, потому что никто их не купит на тушки – настолько они искалечены и исцарапаны. Это и есть куриные котлеты. Кусочки в кляре.

Устрица любит поговорить на подобные темы. Это – его информационная чума. Когда он заводит такой разговор, я делаю радио громче – любую музыку, кантри или вестерн. Или трансляцию баскетбольного матча. Что угодно, лишь бы было достаточно громко и длинно, чтобы я мог сделать вид, что сандвич, который я ем, – это просто мой завтрак. Что животные – это животные. Что яйцо – это просто яйцо. Что сыр – это сыр, а не страдания новорожденного теленка. Что у меня как у человека есть неотъемлемое право на еду.

Большой Брат поет и пляшет, чтобы я ни о чем не задумывался. Для моего же блага.

В сегодняшней местной газете сообщение о смерти очередной манекенщицы. Там же помещено объявление:

В объявлении сказано: «Если ваша собака, купленная на указанной ферме, оказалась больна бешенством, звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд».

Проезжая по краю, который раньше был просто красивым краем с потрясающей природой, и доедая свой завтрак, который раньше был просто сандвичем с вареным яйцом, я интересуюсь, почему они просто не купили те три книги в «Книжном амбаре». Устрица и Элен. Можно было вообще их не покупать, а просто вырвать страницы. Я говорю, что цель нашей поездки заключается в том, чтобы никому не пришлось сжигать книги.

– Расслабься, – говорит Элен. Она, как всегда, за рулем. – В том магазине было три экземпляра. Но вот в чем проблема: они не знали, где именно их искать.

А Устрица говорит:

– Там все полки были перепутаны. – Мона спит, положив голову ему на колени, и он рассеянно перебирает руками ее дреды, разделяя черные и красные пряди. – Она по-другому не засыпает, – говорит он. – Она будет спать вечно, если я не перестану трогать ее волосы.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается моя жена. Жена и дочка.

С этими пожарными сиренами мы всю ночь не спали.

– Этот «Книжный амбар», он был как крысиное гнездо, – говорит Элен.

Устрица вплетает в волосы Моны кусочки разломанной цивилизации. Артефакты из моей ноги, обломки колонн, лестниц и громоотводов. Он распускает ее ловца снов навахо и вплетает ей в волосы монеты И-Цзын, стеклянные бусины и веревочки. И перья пасхальных цветов: голубые и розовые.

– Мы весь вечер искали, – говорит Элен. – Проверили каждую книжку в отделе детской литературы. Потом прочесали раздел «Наука». Потом – Религию. Философию. Поэзию. Народный фольклор. Этническую литературу. Мы перебрали всю художественную литературу.

Устрица говорит:

– В компьютере книги были, но потерялись где-то в магазине.

И они сожгли весь магазин. Ради трех книг. Они сожгли десятки тысяч книг, чтобы наверняка уничтожить те три.

– Другого выхода не было, – говорит Элен. – Ты знаешь, насколько они опасны, эти книги.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается Содом и Гоморра. Что Бог пощадил бы эти города, если бы там остался хотя бы один безгрешный и добрый человек.

Здесь же все наоборот. Уничтожены тысячи, чтобы гарантированно уничтожить единицы.

Представьте себе новое Средневековье, новое мракобесие. Представьте костры из книг. И в тот же костер полетят фильмы и аудиозаписи, радиоприемники и телевизоры.

И я даже не знаю, чем мы сейчас занимаемся: предотвращаем такой поворот событий или, наоборот, приближаем.

По телевизору передали, что при пожаре погибли двое охранников.

– На самом деле, – говорит Элен, – они были мертвы еще до пожара. Нам нужно было спокойно разлить бензин.

Мы убиваем людей для спасения жизней?

Мы сжигаем книги, чтобы спасти книги?

Я задаю вопрос: во что превращается наша поездка?

– Ни во что она не превращается, – говорит Устрица, пропуская прядь волос Моны сквозь монетку с дырочкой. – Чем она была, тем она и осталась. Захват власти над миром.

Он говорит:

– Ты, папочка, хочешь, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы главным был ты.

Он говорит, что Элен тоже хочет, чтобы все осталось таким, как есть, но чтобы главной была она. Каждое поколение хочет быть последним. Каждое поколение ненавидит новое направление в музыке, которую не понимает. Нас бесит и злит, когда наша культура сдает позиции, уступая место чему-то другому. Нас бесит и злит, когда наша любимая музыка играет в лифтах. Когда баллада нашей революции превращается в музыкальную заставку для телерекламы. Когда мы вдруг понимаем, что наш стиль одежды и наши прически уже стали ретро.