Юрий Андрухович - Московиада Страница 29

Но он и не собирается хвататься за оружие. Приветственно помахал тебе. После чего выдал что-то совершенно неожиданное:

— Слышь, Владик, вот здорово, что ты пришел! Постой за меня две минуты, а я поссать схожу… Выдул четыре пива, представляешь? Пузырь чуть не разорвался…

И ты сначала хотел ему возразить, мол, какой я тебе Владик, ты, хуй моржовый, я поэт из Украины, но вовремя понял, что в этом твое спасение.

— Давай, чеши, — сказал ты ему.

А сам подумал: «Плохи мои дела, если уже становлюсь похож на кагэбиста».

Только он повернулся, чтобы идти в клозет, как ты нажал кнопку вызова. Лифт глухо зашуршал, двинувшись с места, и это была ошибка. Он резко оглянулся в миг, когда ты запрыгнул в раскрывшиеся двери, наверно, допер, что никакой ты не Владик, а возможно — поэт из Украины.

— Стоять! — заорал он, и тебе пришлось нажать на первую попавшуюся кнопку, которую ты увидел в кабине лифта.

Двери опять — неумолимо медленно — двинулись навстречу друг другу, и в тот миг, когда они сошлись, он успел пальнуть несколько раз. Но двери оказались, к счастью, пуленепробиваемыми. Хорошая танковая броня времен «все для фронта, все для победы». И лифт, к счастью, поехал. Какое-то время до тебя доносилось завывание сирены, потом были крики, беготня в коридорах. Эти звуки доносились сверху, пока совсем не утихли. Значит, ты поехал не туда, куда надо. Ты поехал вниз, в еще более глубокие глубины, в самый ад, фон Ф. И суждено ли тебе выбраться из него когда-нибудь?

Лифт ехал бесконечно долго, и ты успел увидеть в нем лужу крови на полу (и тут кого-то урывали!), а также прочитать некоторые надписи на стенах, среди коих выделялась своим остроумием такая: «ВСЕ — ДО ПИЗДЫ. Батько Махно».

Наконец лифт остановился. Конечно, с той стороны тоже должен быть дежурный. И, если они не кретины, то уже, само собой, известили его о твоем ожидаемом прибытии сверху. Так что — осторожно, двери открываются!

Двери и вправду открылись — и еще один штатский расплылся в улыбке, увидев в кабине тебя:

— Ну чё, Владик, — заговорил он, — взяли этого хера?

— Вдрызг размазали, — подтвердил ты, кивая на кровавую лужу под ногами.

Дежурный счастливо захохотал, выпуская тебя из кабины.

— Ты во сколько сменяешься? — спросил ты его, только чтобы что-нибудь спросить.

Но этого лучше было бы не делать, потому что он тоже вдруг понял, что ты никакой не Владик. Может, твой вопрос был каким-то абсурдным или что-то еще сработало. Профессиональная память на лица, например. Так что ему оставалось лишь убить тебя, ибо пистолет у него был давно готов для подобной операции. И он начал стрелять без предупреждения — возможно, в упор, и ты увидел, как неумолимо покрывается огромными красными пятнами твой серо-кофейный, только сегодня выстиранный, прощай, Галя, плащ. Ты упал на пол и попробовал из последних сил куда-то ползти, оставляя за собой красную дорожку из кровищи и вываленных кишок, но он дальше стрелял, да, он все еще стрелял, а он все еще стрелял, и ты почувствовал безумную боль где-то там, ниже живота, и тогда подумал, что этот эпизод тебе совершенно не удался, так что нужно начать его снова — с самого начала.

Так что ты опять ехал лифтом, в чистом плаще, и готовился к встрече с дежурным. Наконец двери открылись — и знакомый штатский расплылся в улыбке, увидев в кабине тебя.

— Ну чё, Вадик, — заговорил он, — взяли этого хрена?

— Угу, — невыразительно буркнул ты и, стараясь не спрашивать, когда он сменяется, прошел мимо него в коридор.

— А я уже в десять сменяюсь! — крикнул тебе в спину счастливый дежурный.

Но ты шел, прихрамывая, не оглядываясь, имея перед собой только коридор, стены которого, покрытые зеркалами, казалось, двигались вместе с тобой. В каждом зеркале ковылял ты. И в самом финале, в самом конце коридора были какие-то невероятные двери — таких грандиозных, тяжелых, массивных дверей ты еще не видел никогда. Двери были неземные. Перед такими дверьми мог бы прохаживаться, позвякивая ключами, святой Петр. Вместо него перед ними прохаживался еще один в штатском — по возрасту и солидности никак не ниже полковника.

— Здорово, друг! — приветствовал ты его, подойдя совсем близко. — Узнаешь меня, Владика?

— Какой ты в пизду Владик? — обиделся полковник. — Владик уже вторую неделю в Карабахе мины ставит. Все равно проходи — мне один хрен — с понедельника на пенсию, и в гробу я все видал!..

Ты не догадался даже поблагодарить его, налег плечом на эти невозможные двери, они приоткрылись, и ты…

Ты очутился в огромном, величиной с Красную площадь, освещенном множеством сверхмощных люстр зале. По своей просторности и количеству присутствующих он мог сравниться только что с пивбаром на Фонвизина, который уже немало удивил тебя сегодня с утра. Яркий свет больно бил по твоим отвыкшим и, ко всему прочему, еще и больным глазам. Но ты сумел разглядеть, что весь зал, как город на проспекты, расчерчен хитинными столами, каждый из которых длиной не меньше двухсот метров, а все столы покрыты по-китайски — шелковыми скатертями, и на них — множество по-музейному дорогого серебра, хрусталя, в фарфоре тоже недостатка не было, как и, впрочем, в фаянсе, и на том серебре-хрустале, на тех фарфоре и фаянсе было столько всяческого съестного и питейного, что казалось, будто вернулись доисторические времена жизнелюбивого забывчивого маршала. И все присутствующее многотысячное общество пило, гуляло, обалдевало, жрало, браталось, чавкало, что-то произносило; некоторые уже пели, другие блевали — так что твоего появления не заметил, кажется, никто, да и можно ли заметить появление одинокой человеческой единицы, беззащитной и ненужной, скажем, на Красной площади? Дас ист унмёглих, могут на это сказать наши соседи, немцы.

Тут и там сновали пестрые высокогрудые девчата в русских сарафанах и кокошниках — очевидно, официантки, потому что каждая из них несла в руках перед собой какое-нибудь переполненное всяческим добром блюдо. На примитивном подиуме посредине зала разместилось лбов эдак сто пятьдесят балалаечников, а дебелая монголовидная тетка с косой до задницы на удивление противно выойкивала:

Вышла, вышла девчоночкаВ сад вишневайВоду брать,А за нею казаченькаВедеть лошадь напавать!

Стены зала, а точнее говоря, инфернальные границы этой подземной площади, были украшены знаменами только двух сортов — красного и черно-желто-белого. Причем эти знамена благородно чередовались, педантично расставленные через один. Кроме знамен ты заметил также огромное полотнище кумачового цвета, на котором вспышками черных, желтых и белых лампочек периодически возникало: «КОГДА ОТЕЧЕСТВО В БЕДЕ — НЕ МОЖЕМ МЫ СИДЕТЬ В УЗДЕ!», хоть рифма напрашивалась другая.

Какое-то время пробродил ты в этом пространстве, присматриваясь к столам и публике.

А должен вам сказать, друзья, что принадлежу я к тем интровертным типам, которых в людном месте мало кто замечает. Много раз приходилось мне из-за этого страдать — особенно на всяких изысканных сборищах и пьянках, в большом и малознакомом обществе. Иногда я должен был по три-четыре раза повторять «добрый день» или что-то подобное, чтобы наконец, когда уже совсем сорвусь на крик, кто-нибудь обратил на меня внимание с удивлением и сочувствием. Вследствие чего в дальнейшем я предпочитал забиться куда-нибудь под стенку и потихоньку развлекаться самостоятельно, то есть много пить и курить. Позднее я нашел из этой беды неплохой выход — обязательно приводил с собой какую-нибудь блестяще-эффектную удлиненной формы даму, как говорит Неборак, «фурию со струнными ногами». Это давало удивительный результат: уже с порога все кричали «О, смотрите, смотрите, кто пришел! Сам фон Ф., известный талантливый поэт!». Все бросались к нам навстречу, начинали расспрашивать меня о творческих новостях и планах на будущее, окружив самым горячим вниманием и дав место в самом сердце общества. Хотя я всегда понимал, что причина тому была не столько во мне, сколько в моей очередной спутнице.

Но в этот раз я не привлек бы ничьего внимания, даже если б привел с собой десяток стройнострунных и к тому же совершенно голых тигриц. Настолько все присутствующие были ослеплены собственной эйфорией, перемешанной с питьем и едой. Настолько важным, жизненно необходимым, смертельным было Дело, во имя которого они тут все пьянствовали.

Так что ты циркулировал между столами, кое-где различая знакомые по прессе и телевидению и этим особенно антипатичные хари кое-каких депутатов, писателей и другой идеологической сволочи. Кое-кто из них дул коньяки, другие уминали горы икры ложками, но все это не вызывало в тебе справедливого возмущения или хотя бы зависти. Сильнее всего интересовало тебя только то, как бы отсюда вырваться, очутившись наконец где-то наверху в еще, возможно, существующем городе Москве. Ведь этот сумасшедший день должен был когда-нибудь кончиться!