Хэнк Муди - Бог ненавидит нас всех Страница 3

Я еще несколько раз изо всех сил огрел руль, в голос матеря Дафну, Дино, самого себя и даже моих родителей — а чего они оказались такими козлами, что мне пришлось не ехать домой на праздники, а переться в дурацкую поездку с этой придурочной бабой. Слегка отведя душу, я наконец отстегнул ремень, выбрался из машины и, в свою очередь, устроил реалити-шоу по мотивам «Фроггера», лавируя между несущимися по скоростной автостраде машинами. Почему-то я был уверен, что мне удастся найти Дафну.

Это действительно оказалось делом нетрудным. Она рухнула на колени буквально в каких-то тридцати ярдах от обочины. Я медленно подошел, раз за разом произнося ее имя и пытаясь оценить, в каком эмоциональном состоянии она сейчас находится. Молчание, которым она меня встретила, я принял за хороший признак и рискнул подойти вплотную и положить руку ей на плечо. Резкая боль в моем собственном плече весьма наглядно и более чем ощутимо показала, насколько неправильно я умудрился просчитать ситуацию.

Нож с выкидным лезвием — это был еще один ее итальянский сувенир. С собой же она его стала таскать днем и ночью после того, как на территории кампуса кто-то изнасиловал одну из студенток. Резким движением Дафна выдернула нож из моего плеча. У меня как раз хватило времени на то, чтобы вскрикнуть, прежде чем она ударила ножом снова. На этот раз — в бедро. Затем я увидел лезвие, нацеленное мне в грудь, и, повинуясь наконец проснувшемуся инстинкту самосохранения, с размаху оттолкнул Дафну локтем. Она потеряла равновесие и неловко, даже почти комично повалилась спиной в неглубокий сугроб. Я шагнул было к ней, однако нога отозвалась острой болью и подогнулась; я рухнул на колени и перекатился на спину, заливая снег кровью. Перед моими глазами распахнулось низкое серое небо, и я стал ждать смерти.

Глава 2

На пасхальном вечере у Киршенбаумов в 1984 году, разогретые кошерным вином и уже бурлившими в нас гормонами, мы с тринадцатилетней Таной Киршенбаум стали целоваться в укромном уголке, пока взрослые думали, что мы, как и положено детям, ищем афикоман [2]. Я даже набрался наглости пощупать Танину грудь — уже тогда восхитительную, а с тех пор ставшую только краше — и щупал, пока Тана это дело не пресекла. Не то чтобы я ей не нравился, просто она уже в те годы сумела понять, что я в данном плане товарищ ненадежный. Что ж, упустив победу на личном фронте, я вместо подруги обзавелся сестрой. Начиная с того дня, Тана долгие годы выступала главным стратегом всех моих романтических кампаний. Она помогала мне спуститься с небес на землю и реалистично посмотреть на бурление моих чувств, а когда очередной «вечной любви» наступал конец, терпеливо выслушивала, как я каюсь во всех грехах. Взамен я всегда готов был дать Тане мудрый совет по поводу ее собственных сердечных дел. Ей как-то все больше везло на долгие объятия да многозначительные взгляды, а вот на глубокую греблю — не везло.

— Да он просто пидор, — таков был обычно мой вердикт.

Если не считать прошлый День благодарения — трудно поверить, что с Праздника Величайшей Неблагодарности прошел уже год, — Киршенбаумы приглашали нас к себе на все основные даты. Так уж получилось, что у обоих моих родителей с родственными связями негусто: мамин клан правоверных протестантов по большей части остался где-то в глуши ее родной Индианы. Отцовские же родственники — назвать их отступившимися католиками было бы, пожалуй, чересчур комплиментарно, учитывая всю глубину их падения, — постоянно грызлись не на жизнь, а на смерть, что совершенно исключало какие бы то ни было личные контакты между ними. Ларри Киршенбаум, трижды защищавший отца в суде, когда того обвиняли в управлении автомобилем, скажем так, «под парами», был, считай, его единственным другом. Это, впрочем, не мешает моему почтенному предку подозревать, что, приглашая нас на праздник, Ларри всякий раз списывает стоимость съеденного на представительские расходы. Разумеется, об этих своих подозрениях отец непременно напоминает нам всякий раз, когда мы садимся в машину, чтобы ехать к Киршенбаумам.

В этом году за праздничным столом собралось тринадцать человек — по меркам Киршенбаумов, скромная вечеринка, но никак не званый ужин. Все успели хорошенько набраться, по крайней мере про десерт никто уже не вспоминает. Я практически уверен, что Дотти, Танина мама, — злоупотребляющая глазными тенями, но в остальном на редкость хорошо сохранившаяся для своих лет дама, — явно заигрывает со мной. Чем иначе объяснишь ее неутолимый интерес к моей нынешней работе — продавец мороженого в «Карвеле» на Джерусалем-авеню.

Обтянутая чулком ступня миссис Киршенбаум, скользящая вверх по моей ноге, похоже, подтверждает мою гипотезу. Что самое неловкое, сижу-то я рядом с мистером Киршенбаумом. Вдвойне неловко мне оттого, что я абсолютно уверен: мой папаша и Дотти имели удовольствие узнать друг друга поближе, причем не раз и не два. Отец же — который сам весь вечер только и делал, что пялился на роскошный Танин бюст, — бросает на меня такие суровые взгляды, что самое время было бы испугаться, если бы я не видел, каким количеством виски он уже успел залить глаза. Хорошо еще, что мама вроде ничего не замечает — спасибо доктору Марти Эдельману, ортодонту, потратившему последний отпуск на поездку в долину Напа. Мама, похоже, вознамерилась прослушать отчет о столь увлекательном путешествии во всех подробностях от начала до конца.

Что ж, запустить мое эскимо на палочке в сахарную трубочку Дотти — не самая худшая перспектива, но стоит подумать, что я могу оказаться там, где уже развлекался мой папаша, и эдипов комплекс вскипает в полный рост. Я, извинившись, выскальзываю из-за стола — это дело надо перекурить.

Дядя Марвин меня опередил и уже маячит на крыльце. На самом деле он, конечно, не мой дядя, а Таны, но на этих сборищах мы видимся с завидной регулярностью. Лет ему под шестьдесят, но он сумел сохранить роскошную, пусть и изрядно поседевшую, шевелюру. Впрочем, это не столько признак бодрости, сколько жестокое напоминание о былом великолепии. В семидесятые он служил в Нью-Йоркской полиции и, попав во время какой-то операции в серьезную передрягу, получил шесть пуль в ноги и пах. Его отправили на пенсию по инвалидности, и он на всю жизнь остался хромым. Но это еще полбеды: его мочевыводящие протоки были изуродованы настолько, что с тех самых пор дядя Марвин вынужден повсюду таскать на себе приклеенный к телу пластырем мешок для мочи. Тана говорит, что он подрабатывает на полставки в какой-то конторе, занимающейся выселением должников, не сумевших погасить кредиты за жилье. Учитывая последние банковские и ипотечные скандалы, этот бизнес должен просто процветать. Но, судя по всему, дядя тратит заработанные деньги на что угодно, но не на свой гардероб: вот и сегодня он одет как всегда — брюки из синтетики, рубашка древнего фасона, с удлиненными концами воротника, и черный кожаный пиджак, который, как, впрочем, и сам дядя Марвин, знавал и лучшие дни.

— Дядя Марвин! — приветственно говорю я.

В ответ дядя Марвин бурчит что-то нечленораздельное, впрочем отчетливо давая мне понять, что я — форменный идиот. Я и не думаю обижаться: порой наши с ним разговоры и ограничиваются этим кратким обменом приветствиями. Несколько секунд он наблюдает за тем, как я выбиваю сигарету из пачки, а затем достает из кармана пиджака самокрутку и плоскую книжку спичек. Спичку он умудряется взять как-то хитро — так, что, едва чиркнув ею, надежно прячет огонек от холодного ветра в сложенных лодочкой ладонях. Эффектный трюк, ничего не скажешь. Он начинает пыхтеть, раскуривая свою самокрутку, а я тем временем дважды чиркаю колесиком «Зиппо» по штанине — это, конечно, не единственный навык, который я приобрел за недолгое время пребывания в стенах колледжа, но определенно самый полезный. Я закуриваю «Кэмел» без фильтра, глубоко затягиваюсь. И неожиданно улавливаю куда более экзотический аромат, чем тот, что исходит от тлеющей у меня в зубах смеси турецкого и американского табака.

— Что-то пахнет не так, как обычная сигарета, — констатирую я.

— Вы, молокососы гребаные, даже хорошую траву унюхать не можете, хоть ее под нос вам суй.

— Да ладно тебе, курил я твою марихуану, бывало дело, — возражаю я, мысленно ужасаясь, что могу показаться менее крутым, чем какой-то старый пердун с отстреленными яйцами, к тому же одетый, как Серпико [3].

— А вот моя племянница ни хрена никогда не курила, уверен.

— А я думал, нам полагается «просто сказать нет» [4].

— Нет, молодежь, подобных советов вы никогда от меня не услышите, — говорит он, выдыхая дым сквозь плотно сжатые зубы.

Дядя Марвин предлагает мне затянуться, но я отказываюсь.

— У меня пока вроде как другая фаза, — поясняю. — Ну, там, сигареты, виски…