Владимир Сорокин - Пир (сборник) Страница 3

– А волосы? – спросил отец.

– Пусть… так, Сережа, – прищурилась мать.

Настя тронула левой рукой косу. Правой прикрыла негустой лобок.

– Жар справный, – выпрямился, отирая пот, Савелий.

– Во имя Вечного, – кивнул ему отец.

Савелий положил на стол огромную железную лопату с болтающимися цепями.

– Ложитесь, Настасья Сергевна.

Настя неуверенно подошла к лопате. Отец и Савелий подхватили ее, положили спиной на лопату.

– Ноженьки-то вот так… – Белесыми морщинистыми руками повар согнул ей ноги в коленях.

– Прижми руками, – склонился отец.

Глядя в тронутое перьями облаков небо, Настя взяла себя за колени, прижала ноги к груди. Повар стал пристегивать ее цепями к лопате.

– Полегшей-то… – озабоченно подняла руки няня.

– Не бойсь, – натягивал цепь Савелий.

– Настенька, выпростай косу, – посоветовала мать.

– Мне и так удобно, татап.

– Пускай лучше под спиною останется, а то гореть будет, – хмуро смотрел отец Андрей, расставив ноги и теребя руками крест на груди.

– Настенька, вы руками за цепи возьмитесь, – сутуло приглядывался Лев Ильич.

– Не надо, – нетерпеливо отмахнулся отец. – Их лучше – вот что…

Он засунул Настины кисти под цепь, охватившую бедра.

– То правда, – закивал повар. – А то все одно повыбьются, как трепыхать зачнет.

– Тебе удобно, ma petit? – Мать взяла дочь за гладкие, быстро краснеющие щеки.

– Да, да…

– Не бойся, ангел мой, главное, ничего не бойся.

– Да, татап.

– Цепи не давят? – трогал отец.

– Нет.

– Ну, Вечное в помощь тебе. – Отец поцеловал покрытый холодной испариной лоб дочери.

– Держи себя, Настенька, как говорили, – припала мать к ее плечам.

– С Богом, – перекрестил отец Андрей.

– Мы будем рядом, – напряженно улыбался Лев Ильич.

– Золотце мое… – целовала ее стройные ноги няня.

Савелий перекрестился, плюнул на ладони, ухватился за железную рукоять лопаты, крякнул, поднял, пошатнулся и, быстро семеня, с маху задвинул Настю в печь. Тело ее осветилось оранжевым. «Вот оно!» – успела подумать Настя, глядя в слабо закопченный потолок печи. Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.

– Держи! – прикрикнул отец на Савелия.

– Знамо дело… – уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять.

Крик перешел в глубокий нутряной рев.

Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.

Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась, и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.

– Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, – облизал пот с верхней губы Савелий.

Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.

– Да не так, Хоссподи! – Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.

Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.

– Справа, справа, – заглянула в печь мать, направила кочергу няни.

– Я и то вижу, – сильней заворочала угли та.

Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.

– Как стремительно лицо меняется, – смотрел Лев Ильич. – Уже совсем не ее лицо.

– Угли загорелись! – широкоплече суетился отец. – Как бы не спалить кожу.

– А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, – выпрямился Савелий.

– Смотри, не сожги мне дочь.

– Знамо дело…

Повар отпустил лопату, взял широкую новую заслонку и закрыл печной зев. Суета вмиг прекратилась. Всем вдруг стало скучно.

– Тогда ты… того… – почесал бороду отец, глядя на торчащую из печи рукоять лопаты.

– За три часа спекётся, – вытер пот со лба Савелий.

Отец оглянулся, ища кого-то, но махнул рукой:

– Ладно…

– Я вас оставлю, господа, – пробормотала мать и ушла.

Няня тяжело двинулась за ней.

Лев Ильич оцепенело разглядывал трещину на печной трубе.

– А что, Сергей Аркадьевич, – отец Андрей положил руку на плечо Саблина, – не ударить ли нам по бубендрасам с пикенцией?

– Пока суть да дело? – растерянно прищурился на солнце Саблин. – Давай, брат. Ударим.

Железная рукоять вдруг дернулась, жестяная заслонка задребезжала. Из печи послышалось совиное уханье. Отец метнулся, схватил нагревшуюся рукоять, но все сразу стихло.

– Это душа с тела вон уходит, – устало улыбнулся повар.

Вытянутые полукруглые окна столовой, вечерние лучи на взбитом шелке портьер, слои сигарного дыма, обрывки случайных фраз, неряшливый звон восьми узких бокалов: в ожидании жаркого гости допивали вторую бутылку шампанского.

Настю подали на стол к семи часам. Ее встретили с восторгом легкого опьянения.

Золотисто-коричневая, она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии.

– А это моя дочь! – встал с бокалом Саблин. – Рекомендую, господа!

Все зааплодировали.

Кроме четы Саблиных, отца Андрея и Льва Ильича, за красиво убранным столом сидели супруги Румянцевы и Димитрий Андреевич Мамут с дочерью Ариной – подругой Насти. Повар Савелий в белом халате и колпаке стоял наготове с широким ножом и двузубой вилкой.

– Excellent! – Румянцева жадно разглядывала жаркое в короткий лорнет. – Как она чудно была сложена! Даже эта двусмысленная поза не портит Настеньку.

– Нет, не могу привыкнуть. – Саблина прижала ладони к своим вискам, закрыла глаза. – Это выше моих сил.

– Сашенька, дорогая, не разрушай нашего праздника. – Саблин сделал знак Павлушке, тот засуетился с бутылками. – Мы не каждый день едим своих дочерей, следовательно, нам всем трудно сегодня. Но и радостно. Так что давайте радоваться!

– Давайте! – подхватила Румянцева. – Я семь часов тряслась в вагоне не для того, чтобы грустить!

– Александра Владимировна просто устала, – потушил сигару отец Андрей.

– Я прекрасно понимаю материнское чувство, – заворочался толстый, лысый, похожий на майского жука Мамут.

– Голубушка, Александра Владимировна, не думайте о плохом, умоляю вас! – прижал руки к груди пучеглазый крупнолицый Румянцев. – В такой день грешно печалиться!

– Сашенька, думайте о хорошем! – улыбнулась Румянцева.

– Мы все вас умоляем! – подмигнул Лев Ильич.

– Мы все вам приказываем! – проговорила огненноволосая, усыпанная веснушками Ариша.

Все засмеялись. Павлушка с понурым, опухшим от слез лицом наполнял бокалы.

Саблина облегченно засмеялась, вздохнула, качнула головой.

– Je ne sais се qui me prit…

– Это пройдет, радость моя. – Саблин поцеловал ее руку, поднял бокал. – Господа, я ненавижу говорить тосты. А посему – я пью за преодоление пределов! Я рад, если вы присоединитесь!

– Avec plaisir! – воскликнула Румянцева.

– Присоединяемся! – поднял бокал Румянцев.

– Совершенно! – тряхнул брылами Мамут. Бокалы сошлись, зазвенели.

– Нет, нет, нет… – затрясла головой Саблина. – Сережа… мне плохо… нет, нет, нет…

– Ну, Сашенька, ну, голубушка наша… – надула губы Румянцева, но Саблин властно поднял руку:

– Silence!

Все стихли. Он поставил недопитый бокал на стол, внимательно посмотрел на жену.

– Что – плохо?

– Нет, нет, нет, нет… – быстро трясла она головой.

– Что – нет?

– Мне плохо, Сережа…

– Что – плохо?

– Плохо… плохо, плохо, плохо…

Саблин резко и сильно ударил ее по щеке.

– Что тебе плохо?

Она закрыла лицо руками.

– Что тебе плохо, гадина?

Тишина повисла в столовой. Павлушка горбато замер с бутылкой в руке. Савелий стоял с обреченно-непонимающим лицом.

– Посмотри на нас!

Саблина окаменела. Саблин наклонился к ней и произнес, словно вырезая каждое слово толстым ножом:

– Посмотри. На нас. Свинья.

Она отняла руки от лица и обвела собравшихся как бы усохшими глазами.

– Что ты видишь?

– Лю…дей.

– Еще что видишь?

– На…стю.

– И почему тебе плохо?

Саблина молчала, вперясь в Настино колено.

– Не стоит так откровенно не любить нас, Александра Владимировна, – тяжело проговорил Мамут.

– Хотя бы учитесь скрывать свою ненависть, Сашенька, – нервно усмехнулась Румянцева.

– Поздновато, – глядела исподлобья Арина. – В сорок-то лет.

– Ненависть разрушительна для души, – хрустнул пальцами отец Андрей. – Ненавидящий страдает сильнее ненавидимых.

– Как это все глупо… – грустно покачал головой Румянцев.

– Зло не глупо. Зло – пошло, – вздохнул Лев Ильич. Саблина вздрогнула: