Ричард Хелл - Пустоид Страница 3

— Слушай, как смеются эти ножницы, — говорит Череп.

— Это что, такая интимная шутка?

— Ты что-то сказал?

— Нет.

— Нет, сказал.

— Нет, не сказал.

— Нет, не сказал.

— Нет, сказал.

В туманных небесах над розово-серым кирпичом нью-йоркского гетто протянуты электрические волны, в ожидании, когда к ним прикоснуться пальцы гитариста — как человек, который все трогает языком больной зуб до тех пор, пока не заденет нерв. Он задевает свой нерв. В туманных небесах над розово-серым кирпичом нью-йоркского гетто одинокий задрипанный голубь убит электрическим током от вспышки молнии, нет, это язык, да нет же, я видел что-то розовое… голубь без перьев. Падает на зазубренную черную крышу.

III

Оба, и Череп, и Рот, до предела «ленивы». Естественный результат восприятия жизни как терпимой депрессии. Странная концепция, правда? Сознание делает жизнь более яркой и интенсивной. Самосознание — особенно; однако, на самом деле, приводит к подавленности и упадку. Следовательно, бездействие есть признак жизни… Но не буду настаивать и погружаться в поток этой логики еще глубже — из страха лишиться доверия. Жизнь — пузырек на воде, который исследует эта книга. Большинство книг пишутся при жизни автора. Томас Эдисон был замечательным человеком. Он мой кумир. Он был очень добрым. Однажды, в тоскливый дождливый день, он дал интервью одному чумазому репортеру, которому было отчаянно необходимо написать что-нибудь новое про Чародея. [10] Томас заколебался, когда репортер задал ему вопрос: какие идеи вы пытаетесь воплотить в жизнь в данный момент. В данный момент у него не было никаких проектов, способных произвести впечатление на редакторов. Ему было жалко репортера. Он говорит после недолгих раздумий, что сейчас он работает над новым изобретением: машиной, которая даст возможность общаться с мертвыми. Репортер, ясное дело, слегка обалдел, и эта сенсационная новость пошла на первую полосу. Я рад сообщить, что мистер Эдисон солгал в своем опровержении, когда не мог спать на постели, сооруженной в одной капле вечера из пустоты, из которой теперь выливаются эти страницы. В результате у нас получилась подушка. Роскошная плюшевая подушка, на которую можно лечь и вообразить себе небеса. Да, друзья мои, назло всем примитивным религиям, жизнь после смерти все-таки существует. Она состоит из последних мыслей, последних образов у тебя в голове перед смертью. Поэтому будь осторожен.

Подарить тебе для коллекции симпатичные открыточки? Читатель?! Ответ будет: Нет, — такой громкий, что он бьет по ушам, и ты бежишь с воем прочь, пока не падаешь без чувств, а потом встаешь и поражаешься восприимчивости, из-за которой ты позволяешь завлечь себя в Ад такими явными и очевидными средствами. Ты понимаешь, что на самом деле ничего этого не было. Наверное, ты потерялся между "р" и "и" — в скрипках, а не в принуждении. Подумай еще раз. Но мы это сделаем. Пойдем погуляем в рекламе краски для волос. Кто эта женщина, что идет нам навстречу в замедленной съемке? Ангел. Господи, вот бы залезть к ней в трусы. Она ощущает твое присутствие. «Хочешь залезть мне в трусы?» Она поднимает юбки. У нее ослепительная улыбка. Она приспускает трусики. Еще одна ослепительная улыбка. Ты стоишь, раскрыв рот. «Кто из нас ошибается?» — мысль вырывается из сознания. Ты ударяешься в слезы. Ты беззащитен и уязвим. Ты — самое слабое существо во вселенной. Ты подползаешь на брюхе к ангелу. Ты теряешь шаткую опору, что держала тебя и не давала рассыпаться. Кажется, пошел дождь? Ты погружаешься в радужную жидкость, которой можно дышать, как в зеркало, где отражается залитое солнцем поле, и только потом понимаешь, что это любовь, истекающая из ангела. О-о-о, твой стон заставляет вибрировать воздух, ты настолько созвучен всему окружению, что даже деревья слегка дрожат на твоей волне, их тонкие ветви то наливаются возбуждением, то расслабляются в зыбкой истоме. Ты знаешь, что можешь вечно впивать лучи света, что сыплются брызгами с ее зубов. Ты встаешь перед ней на колени, у тебя по щекам все еще текут слезы. Она кладет руки тебе на плечи, и сквозь тебя протекает ток, и поднимает тебя на ноги, и ты даже не осознаешь, что ты сдвинулся с места. Ты потерялся в ее глазах, твоя бесконечная благодарность падает в чистую радость, когда последние крупицы твоего раскрошенного "я" осыпаются вниз, и грязь поглощает их без остатка.

Ты суешь руку в бездонный белый провал. Крошечные частицы проходят сквозь руку и тут же расходятся через тело. Ты вздрагиваешь и нечаянно закрываешь глаза. О Боже. Притяжение белой дыры тянет тебя за рукой, и ты падаешь сквозь. Вниз и вовне. Ты стоишь на вершине оползня. Ты срываешься и скользишь вниз, за край — и там нет ни земли, ни тяги. Ты вдруг понимаешь, что кто-то подсматривает за тобой и слушает. Кто-то, кто тебя любит. Ты никого не видишь, но ты знаешь, что все вокруг — это части огромного существа, которое чувствует и откликается на твое присутствие. Все мысли, которые возникают в сознании, предстают перед тобой извне. Ты пытаешься уследить за ними, но тебя привлекает какой-то фрагмент, и ты входишь в него, как молоденький детектив — в Мэрилин Монро, комнаты перетекают одна в другую, и так без конца. В каждой комнате — дверь. Каждая комната — дверь. Гигантская площадка для игр. Скользишь в лист бумаги. Поднимаешь крышку. Внутри достаточно «О Боже», чтобы выбить слезу даже у самого честолюбивого человека. «Не слишком ли я далеко зашел?» Мгновение, сложенное из «о, нет». Ты потерял равновесие. Ты даешь трещину и вытекаешь. Раскаленное белое сердце. [11]

Красное вино. Мясо. Засохший коричневый тампакс. С возвращением к Черепу и Рту. Рок-н-ролл. Выкурим сигаретку. Взгляд на сумеречный горизонт. Ненависть между сиамскими близнецами. Вечный вопрос — как общаться с инопланетными формами жизни: данная форма не признает тебя объектом, достойным пристального рассмотрения, и в ее языке нету обозначений, необходимых тебе для индикации своего существования. Результаты насилия и принуждения. Это что — битва микробов? Рот идет по Четырнадцатой стрит, солнце бьет жаром, люди — как выступы на земле, как разновидность плесенного грибка, каждый выражен в совершенной целостности, как в капсуле времени, олицетворение самой земли, каждый — запачканная и трогательная частица, тик-так, глубинный элемент мира, который принудил себя беспрестанным давлением принять выражение прыща на поверхности. Бесконечная масса, выдающая тот же самый коллективный аккорд — навсегда. Мир всегда остается таким же, как был — и до, и после, — и никто из предыдущих не лучше и не главнее тех, кто придет за ними. Беспомощные кусочки чужого разума. Это и есть смерть. «Значит, вот как оно — быть мертвым?» — думает Рот. «Я мертвый? Смерть — это, наверное, малодушие. Я прорвусь — с кровью, бьющей фонтаном из шеи. Я так устал. Сегодня ужасно жарко. Но я не хочу идти к морю. Не хочу миллион долларов. Не хочу даже кондиционер. Хочу только в кино. На тройной сеанс».

Рот идет в кино. Какое блаженство. Обожаю кино. Здесь, внутри, так прохладно. Когда ты был маленьким, тебя всегда мучил вопрос: а как это будет — посмотреть его глазами. Или как будет здорово — поставить камуфляжный отсек-палатку в углу своей комнаты. Странно вот так проходить через целые жизни в компании еще сотни других, пока люди снаружи проходят мимо при свете дня. Фантастический способ, чтобы потратить время. Потерять время. Нас так легко приманить. И Грета Гарбо. Значительно интереснее, чем в твоем собственном детстве. Никакого гипноза. Настоящие небеса. И только подумать: она была вместо мамы у Боба Дилана. Но я был вместе с ней на необитаемом острове. Только остров был очень большой, и я не видел ее ни разу — только в кино. Насколько в кино больше чувства, чем в жизни? Гарбо выглядит очень похоже на то, как выглядит Гарбо, похожая на Гарбо. У Хобо вокруг шеи повязан белый шейный платок. Гарбо укладывает Гейбла Харлоу в любви — в гавани — белой подводкой для глаз. Ей хотелось сыграть Дориана Грея. Она смотрелась в металлический лист с белым подтеком по нижнему краю. Ей было так скучно. Тебе жутко скучно. Может, еще раз сыграем этот эпизод? Очевидно, ее секрет заключается в следующем: если ты говоришь, ты выражаешь себя. То есть, ты выразим. Но как ты определишь единственное известное тебе слово? Что ты чувствуешь? Очевидно, что все, что ты говоришь — это ложь. Если ты что-нибудь говоришь, ты лжешь. Если не хочешь лгать, значит, не говоришь ничего. Единственное, что тут можно сделать — это забавлять публику. Рассказывать анекдоты. Разыгрывать страсти. Ты берешься за какую-нибудь работу, потому что жизнь обесценилась, и вкладываешь в нее свой смысл. Ты знаешь, что значит влюбиться — это значит приблизиться к памяти приблизительно. Купюра в сто долларов — это клочок бумаги. Иными словами, гравирование — это искусство, за которое лучше платят.