Андрей Ханжин - Поэт Страница 3

Вечная дорога, вечная дорога… Путь, ведущий из ниоткуда в никуда. Мы вращаемся вместе с планетой по однажды заданной орбите и малейшее отклонение от этого монотонного кружения означает нашу гибель. День-ночь, день-ночь. Мы бесконечно одиноки. Мы верим в бога, чтобы не чувствовать этого безысходного космического одиночества. Над нами звёзды, погибшие миллиарды лет назад. И если прав Эйнштейн, и прошлое, настоящее и будущее — суть одно, то не видит ли кто-нибудь там, в межзвёздной миллиардности, дошедший свет уже погибшего Солнца… Снег-дождь-пыль, снег-дождь-пыль.

И хутора — прибежища отшельников, и города — темницы неприкаянных душ. Мир пронизан механическими шумами, эфир наполнен информационными потоками и вот уже струя из водопроводного крана напоминает нам о море… И чем-то диким и первобытным впечатляют нас наполненные птичьим пением леса. Но короток северо-запад России. Чёрные остовы мёртвых деревень подпирают сгнившими костями неприступную ограду замков, возведённых цивилизованными феодалами. А там, за новгородским поворотом вправо, уже чувствуется приближение невской твердыни. Стоянка дальнобойных фур. Километровый столб с отметкой «699». Эстакада. Сарское село. Бетонник предместий. Петербург. Рыжеволосая спит у художника на коленях. Он придерживает её голову, смягчая сон от автомобильной тряски. Конец ещё одного пути.

Она жила на Тринадцатой линии Васильевского острова. Она была дочерью своего города: болезненно-бледная, как летнее балтийское небо, рыжая, как голландка, некрасивая, как всякая жительница северной Европы, любила стихи Мандельштама, пиво с корюшкой и обводила губы кроваво-чёрным.

Они позвонили её матери ещё при въезде в город. И теперь эта добродушная женщина необъятных размеров хлопотала вокруг стола, подкладывая в тарелку спасителя прожаренный до тонкой хрустящей корочки, но парной внутри отрез свежайшей телятины. Женщину звали «тётяшура» — она настаивала на таком обращении — и она работа шеф-поваром в гостинице «Октябрьская». От того, что её дочь, наконец, вернулась, волнение этой добрейшей поварихи приобрело форму эйфории. Если бы это было в её власти, она причислила бы Дрона к сонму святых угодников. Хотя про себя, в тайне, она наверняка уже совершила это богохульство.

Оказалось, что с её дочерью такое несчастье приключилось впервые. Нет, она, конечно влюбилась в мальчиков, но так, чтобы отправиться с любимым в неизвестность — такое произошло впервые. «Девятнадцать лет — ума нет». — причитала тётяшура. Дрону было неуютно. Он давно отвык от домашней обстановки, заботливость женщин казалась ему чуждой. Он не чувствовал себя рыцарем ни в малейшей степени. Спасая Рыжую, он поступал не во имя её, а потому лишь, что всей душой ненавидел тех, чьим олицетворением предстала случайная компания случайных знакомых его давнишнего, но такого же случайного приятеля Химика. И если бы его не манила жажда бессмысленных странствий, если бы девушка оказалась не из Питера, а проживала бы где-нибудь в районе метро «Фрунзенская», то чёрт его знает, как бы он поступил. Больше всего на свете, ему хотелось в эту минуту лечь на кровать, отвернуться к стене и заснуть, чтобы уже не слышать и не видеть этих благодарных существ, заблагодаривших его до тошноты.

Ему постелили в комнате Рыжей, а сама она легла у матери. В темноте на него таращились плюшевые зайцы с изумрудными пуговицами вместо глаз, а страшные куклы с человеческими волосами шевелили пластмассовыми пальцами.

Впрочем темнота была относительной, поскольку по ту сторону плотно задвинутых штор всё пространство от неба до Невы было наполнено жидкими сумерками белых ночей. Дрон проснулся от встревоженного шёпота тётишуры. Оказалось, что то ли от перенесённых волнений, то ли по каким-то иным, исключительно женским причинам, у рыжей подскочила температура и мать уже два часа предпринимала попытки сбить лихорадку уксусными повязками. Рыжая лежала в длинной ночнушке, волосы её разметались, по вискам и по шее сползали капельки пота, губы опухли и пересохли, а бледность приобрела некий точёный оттенок, совершила волшебство с такой никчёмной прежде внешностью. У дочери гостиничной поварихи обнаружились черты неземного, почти адского благородства. «Что с ней?» — спросил пораженный художник.

— Ничего страшного, ничего особенного. — закудахтала тётя Шура. — Такое случается с девушками. Я пробовала сбить, да вот не получается… Прошлось «скорую» вызывать. Да тут неудобство такое… Не знаю, как и сказать.

— Говорите, как есть.

— Сейчас половина пятого.… - замялась женщина.

— Тётьшур, я вас прошу, давайте попроще. — Дрон обернулся к Рыжей, на что та попыталась изобразить улыбку, но вышло ненатурально и бледность дрогнула. Художник склонился над девушкой и провел ладонью по её холодной и влажной шее. — Ну что, тётьшур?

— Ладно, ладно… Сейчас врачи приедут. А мне к шести утра на работу. Если они Маринку забирать будут, то мне придётся с ней поехать. Нельзя же её вот так одну отправить незнамо куда…

— Может быть, я с ней поеду? — не дожидаясь продолжения, предложил Дрон. — Скажу, что брат её.

Женщина решительно кивнула, взяла Дрона за руку и вывела из комнаты.

— Вот тебе ключи от квартиры. Вернёшься — отоспишься. А вот тебе сто долларов: дашь старшей медсестре в отделении, чтобы в приличную палату положили. А то с умирающими бабками рядом бросят…И позвони мне сразу! — это было сказано тоном шеф — повара привокзальной гостиницы.

Врачи вошли, как похоронная команда. Старший, похожий на Михаила Боярского, вонзил градусник больной под мышку, безучастно измерил давление, не расслышал щелчка, подкачал ещё раз, удовлетворённо кивнул головой, попросил, высунуть язык, снова чему-то обрадовался, встал, сложил инструменты и махнул фельдшеру: «Забираем. Мамаша, паспорт к ней приложите».

Два ключа на металлическом кольце с казённым брелком Дрон оставил на обеденном столе, придавив ими записку. «Прошу вас, не сердитесь. Мне нужно уехать. Вы очень хорошие и добрые люди! Рад был с вами познакомиться». А что ещё ему было делать в этом доме? Жить? Влюбить в себя уже готовую влюбиться девушку? Страдать от непонимания и приносить страдание другим только лишь потому, что их миры настолько чужды друг другу, что единственной точкой соприкосновения может стать лишь случившееся с кем-то из них несчастье… Да и несчастье случайное и кратковременное. Ни радости общения, ин горечи разлуки.

Дрон подошёл к небольшому окну в оправе из тяжёлых рам, приоткрыл его и втянул сырой болотный воздух. Ему показалось, что сумеречный кисель июньских ночей не растворяется с рассветом в солнечных лучах, а сгущается и скрывается до вечера в таких вот угрюмых шахтах нелюдимых петербургских дворов. И может быть воды великого океана всё же способны поместить в одной всего луже под жестяным жёлобом старой водосточной трубы. Он смотрел в приоткрытое окно, видел стену с такими же узкими окнами напротив, край неба, сливающегося с зеленью крыш, провод от телеантенны, свешивающийся так, будто с него срезали повешенного, видел пожарную лестницу, начинающуюся с третьего этажа, кошку, крадущуюся за хилым воробьём по узкой ленте парапета и всё это, увиденное вместе, было последним кадром растворяющегося рая. Неужели человек обязан стать заложником местности, в которой ему выпало родиться! Неужели смирение с этими болотными стенами, с этой кошкой на парапете, более человечно и даже патриотично, чем хотя бы попытка поиска выхода их этого колодца! И чем является окружающий нас мир, отражением наших душ или отражением нашего разума…

Пора уходить. Всё же его миром управляли лирики, а не математики. Кухонное радио пропело напоследок: «Мы, как трепетные птицы, мы, как свечи на ветру»… Дрон закурил, потрепал плюшевого зайца с пуговичными глазами, обулся, вышел на лестничную клетку и прикрыл за собою дверь. Язык английского замка громко щёлкнул в мёртвой тишине парадного подъезда, навсегда разлучая художника с миром доброй поварихи и её бледнолицей дочери.

Оказалось, что белые ночи прячутся не только в каабах старых дворов, но и в склепах безлюдных парадных. Как пустынник к ручью, спешил Дрон на улицу.

Они ждали его на последнем пролёте у выхода.

— А если не он?

— Сто процентов, тебе говорю!

— Ты сам-то его видел?

— Да мать её всё четко описала. Он.

— И чего она с ним свалила?

— Дура!

— Может, тебе на зло…

— Тёлки…мозгов нет.

— Чего ж он её назад приволок?

— Хрен его знает. Жениться, наверное, хочет.

— Да ты что!

— А что!

— Она ж с тобой со школы тусовалась!

— Со школы… Плесни-ка лучше!

— Слышь, идёт!

— Тихо, тихо!

— Короче, как говорили?

— Да, да. Тихо. Вот там встань.

— Прям сразу, без базара, да?