Генри Миллер - Под крышами Парижа (сборник) Страница 31

И она не блядь! Наложница, скорее. Лотос отдает свою страсть, как и талант кухарки… а деньги тут впутались случайно. За деньги просто покупается нефритовая безделушка… Если она сопит тебе в ухо, это настоящее, если она тихонько стонет, можешь быть уверен: это потому, что она чувствует. У нее в теле жизнь, сок смазывать механизм, и она их отдает не скупясь…

Я играю с ее буферами, и ей хочется, чтобы я снова их пососал. Вокруг сосков, обнаруживаю я, лимонное кольцо, как китайская луна… Ах, Лотос, скоро ты поймешь, что у тебя в пизде китайская петарда… Я опалю тебе яичники римскими свечами, и небесные ракеты засверкают, пролетая твою утробу насквозь… Искра занимается…

Ебаться Лотос может по-китайски, но кончает она на парижском французском.

Потом уже, ночью, нас очень веселит вино, и Лотос учит меня кое-каким неприличным китайским фразам, каждую я по очереди забываю, заучивая новую. Я снова и снова ебу ее, а наутро обнаруживаю, что она ушла, оставив дешевую нефритовую побрякушку, – привязала ее шелковым шнурком к моей усталой елде.

Посетители! Двое. Сид, которого я не видел с той ночи, когда мы устроили Марион черт-те что, отправившись к нему, и пизда. Или же фемина. Они вежливо пристраиваются на краешке стульев, и мы утонченно беседуем о погоде, литературе или чем-то столь же безопасном. Она – мисс Кэвендиш. Просто мисс Кэвендиш, без имени. Стоит только услышать ее надменное «Как поживаете?» – и понимаешь: она – такое, что навсегда останется Англией.

Мисс Кэвендиш, поясняет Сид, – подруга его сестры, которая живет в Лондоне. Объяснение видится чисто для поддержки беседы, и визит, похоже, не имеет никакой цели, кроме учтиво светской. Но Сид продолжает: мисс Кэвендиш намерена преподавать в Лионе, а поскольку работа у нее начинается лишь почти через два месяца, она собирается какое-то время посвятить знакомству с Парижем.

Приходится вести себя прилично, даже с феминой, которая носит твид и хлопчатобумажные чулки. Я задаю бодрые вопросы и столь же бодро забуду о ней назавтра. И где она остановилась?

Она поворачивается ко мне, очки ее посверкивают.

– С этим некоторое затруднение, – говорит она. – Сид предположил, что мне удастся снять квартиру здесь. – Она осматривает мое жилье, будто только что его увидела. – На вид очень мило… и недорого?

– О, ну еще бы, – уверяет ее Сид. – Алф, ты же все устроишь, договоришься сам, правда?

Я устрою свернуть ему шею, блядь! Но делать нечего… она въедет куда-то в этот дом. Да и ноги у нее ничего, и есть отдаленный шанс, что для поебки сгодится. Но какой же блядский друг этот Сид! Хорошо б разглядеть ее без этих очков…

Когда она устроится, говорит мисс Кэвендиш, мы не должны ее забывать, поскольку в Париже незамужней девушке может быть очень одиноко…

Вечерние посетители… Анна, вернулась с того света, а через десять минут – Александра. Анна как-то стыдится нашего давешнего междусобойчика. По его поводу она смеется, а через края ее смеха плещет избыток смущения. О том, что с нею произошло после того, как она выбежала отсюда без одежды, говорит весьма уклончиво. Я не настаиваю на этой теме. Как только приходит Александра, Анна вспоминает, что у нее другая встреча. На сей раз я не забываю взять у нее адрес.

Александра выплескивает мне на голову свои беды, как возлияние. Она теперь уверена, что уедет путешествовать, только бы подальше от Тани и Питера. Перенастройка – так она это называет. Сидит на кушетке и показывает мне бедра, а сама зачитывает список великих исторических грешников, которые оказались в объятьях Иисуса. Быть может… кто знает?… и сама она к церкви придет, признаётся она.

– Но надо ли будет исповедоваться в деталях? – интересно ей. – Должна ли церковь знать всё?

Мне это, вообще-то, неведомо, но довольно просто понять, что́ она хочет услышать. Я излагаю ей свое мнение, что Иисусу, вероятно, хотелось бы знать всю подноготную. Александра восхитительно содрогается. Если б ей только удалось сбежать от детей, говорит она, все бы уладилось само. Но они, похоже, держат ее злою хваткой. А Таня… она теперь гораздо хуже Питера, раз легла в постель с собственной матерью. Она приходит в комнату выставлять свое голое тельце напоказ, и от нее никуда не деться…

– Даже не знаю, чем все закончится, – говорит она. Умолкает, бросает на меня взгляд и быстро отводит его в сторону. – Вчера ночью случилось такое, о чем и упоминать стыдно… Тебе я говорю, поскольку знаю – ты поймешь. Она замучила Питера, и он… отлил мне прямо в лицо, пока она ртом прижималась мне к кон… – Она в беспокойстве заламывает пальцы. – Миг был… но ты понимаешь. В страсти ум помутнен… Полагаю, я могла что-то сказать… вероятно, сказала, что… мне понравилось. Она обозвала меня грязно… и укусила за бедро. Отметина осталась.

Ни слова, разумеется, о тех разах, когда она сама ссала Тане в лицо. То маленькое извращение пройдено и позабыто. Она задирает вдоль бедра юбку показать мне то место, куда ее укусила Таня. Белая плоть набухает у подвязок. И отметина, как она сказала, осталась… круглый идеальный отпечаток Таниных зубов изнутри и повыше, в нескольких дюймах от ее пизды. Она поднимает колено и раздвигает ноги, пока я его рассматриваю. Я жму ей ногу и принимаюсь ее прощупывать.

На такое она вовсе не рассчитывала! Не очень, то есть! Она распалила себя и меня своей маленькой лекцией с диапозитивами… она знает, к чему стремится, сука эта. Но желает ли она попробовать Джона Четверга… тот уж поднял голову. Я укладываю ей юбку на живот и стаскиваю с нее штанишки.

Ну у нее и жопа! В волосне между ягодицами могли бы устроить себе гнездо белые мыши, а она б о том и не догадалась; они бы с удобством жили себе там, ни в чем на свете не нуждаясь. Я щекочу ей волоски, и она начинает разогреваться. Пальцы ее забираются мне в ширинку, и мой Джон Четверг выскакивает наружу.

Пока мы лежим, играя друг с другом, она выбалтывает и другие ее приключения с этими ее ебле-помешанными детками. Возбуждаясь, она говорит свободней. Питер, похоже, нынче полагает, что отсосы у мужчин прибавят ему потенции… это грозит войти в привычку. Я рад, что больше не в этой психушке, но приятно слышать, что там происходит…

Догадываюсь ли я, спрашивает у меня она, почему Таня держит ее такой хваткой? Потому что ей так нравится, когда ей лижут пизду… а Таня это делает до того шокирующе. Ее ничто не останавливает. Если б не это, она б, возможно, могла освободиться. И пока она мне это излагает – втирается своей волосней мне в руку. Это приглашение, она ждет, чтобы я нагнулся и отнесся бы к ее фиге так же, как она это описывает, но ее ждет разочарование.

Я втискиваю свой хер ей между бедер и тру его концом ее абрико-фандю. Она закидывает на меня одну ногу, и расщелина у нее ширится. Александра просовывает руку себе под задницу и помещает мой хуй туда, где ей нужно, чтобы он был, ей даже удается немного просунуть его внутрь. Она так разгорячилась, что не хочет даже тратить времени на раздевание. Я говорю ей, что не стану ебать ее в одежде…

Приходим к компромиссу. Таня ей столько всего рассказывала… да, она даже знает, что ее драгоценный Питер отсасывал у меня за день до того, как я ушел… и выебу ли я ее так, как я это делаю, по рассказам Тани? Она хочет, чтобы я сделал все… все, что я когда-либо делал с ее дочерью.

Она садится прямее – все с себя снять, – и, как только мы оба обнажаемся, я сдергиваю ее на тахту и ставлю на колени перед собой. Вытираю хуй об ее волосы и подсовываю ей, чтобы поцеловала. Ах, подтягиваю ее лицом себе в волосню и даю пососать. Миг спустя он уже у нее во рту, мажет ей в горле. Несколько избранных оскорблений тоже принимаются. Она лихорадочно сглатывает, когда я называю ее сукой, какова она и есть, причудливо расшитыми синонимами.

Она пускает слюни мне на конец, как ребенок с сочным леденцом. Джон Четверг весь перепачкан, но ему хотя бы намыливают бороду… Она пытается лизать мне волосню, пока он у нее во рту, и чуть было успешно не давится. Затем, пока она мой хер уже обрабатывает по-настоящему, я ее заставил любить его так сильно, что все болит, и тут я его у нее отнимаю.

Александра слишком крупна, ею не помотыляешь, как Таней, но я толкаю ее на тахту и задираю ей повыше ноги. Весь ее испод, все, что у нее между ног, торчит наружу. Она подымает адский шум, когда я неожиданно сую палец ей в зад и говорю, чтоб не орала, а то я туда весь кулак введу. От трех пальцев в прямой кишке у нее положительно кружится голова, но она этого просила, и я полон решимости в том, что она получит все целиком.

Она не возражает, когда я поворачиваюсь задом к ее лицу и заставляю его целовать. Она даже вылизывает мне ягодицы, не особо возмущаясь. Но когда я велю ей раздвинуть их и провести языком мне по очку… ах, вот это уже чересчур! Этого она не может, пусть дочь ее так и делала, принимается рассказывать мне она, но я затыкаю ей рот жопой и все равно заставляю целовать.