Георгий Злобо - Румбо Страница 31

Она резко встала, отряхнула халат и исчезла в зарослях болиголова.

Румбо обалдело посмотрел ей вслед.

Сначала он испугался: какое-то мгновение захотелось даже броситься следом, просить прощения, умолять… но за что? Он-то в чем виноват? В том, что он — такой, какой есть? Или в том, что она такая? Пусть идет. Пусть ранит каблуками твердь земную в вечном поиске бабьего счастья.

Всё живое невинно, да и что есть вина, как не химера? Ибо ни у кого нет сил сойти с пути. Ибо не отменишь Закон Неизбежности, иначе именуемый Смертью.

Но Румбо отменил — ненадолго: на ничтожные 9 секунд. Он жил — эти 9 секунд, а Смерть — отступила. Он сокрушал её все 9 секунд, полные боли. Шмяк! — правой по черепу — и ноги её подкосились.

Правая на этот раз не подкачала. А то она последнее время словно забыла свой прямой и выстреливала куда-то не в те места и не вовремя.

Румбо тряхнул кистью, повёл плечом. Выгнул грудь, вздохнул, потянулся. В этих движениях было что-то кошачье. Или змеиное.

— Я — котозмей! — улыбнулся Румбо, представляя себе, как могло бы выглядеть такое животное.

Как кот, покрытый чешуёй и с раздвоенным языком.

Или как поросшая шерстью змея, которая перед тем, как ужалить, мяукает?

— У кошек и змей есть общая черта: они шипят! — произнес стоящий перед Румбо приземистый старичок в замшевой шляпе.

— А? — Румбо словно очнулся.

Некоторое время назад, отогнав мысли о 3ое, он встал со скамьи, выбросил остатки семечек и пошел вдоль могил, выдергивая перезревшие травяные стебли — и тут едва не сшиб с ног неизвестно откуда появившегося деда.

Тот мог бы упасть, удариться затылком о кусок гранита. Черепок бы старый лопнул: ведь он неэластичен. Мозг бы вытек (возможно, частично).

— Вы, молодой человек, отчего так задумчивы? Переживаете недавнюю утрату? — поспешил осведомиться дед, поправляя пенсне.

— Надо же, настоящее пенсне… — улыбнулся Румбо, вглядываясь в сморщенное лицо, — я думал, таких уже не бывает.

— Знаю, что ты думал… то есть, я думал! — хлопнул его по плечу старик, и вдруг закаркал визгливым смехом астматика.

— Отец, тебе, вообще чего надо? Если конкретно… — Румбо свернул травяной букет комом и примотал стеблем к мошонке.

Он начал ощущать раздражение: глаза уже дважды смерили расстояние до сморщенного подбородка.

— Что, уже достал я тебя? Так быстро? — дед отошел, склонив голову.

— Если ты меня решил достать, то рискуешь своего добиться… — сдержанно пообещал Румбо, вставая чуть боком.

— Рискую… а чего, сунь мне, Румбон, по чану. Да только гляди, не промахнись!

— Ой, а вы, наверное, мастер ушу, раз говорите с азиатскими намеками? — осведомился Румбо, едва сдерживаясь.

Стараясь расслабиться, он выравнивал дыхание.

— Это ты о себе такого мнения? — ощерился старик, тряся челюстью.

Румбо резко качнул вес и бросил кулак.

В то же мгновенье жестокий встречный живо напомнил его голове недавние переживания, связанные с Лёхой и Нерестом.

На автопилоте Румбо вскочил. Перед глазами поплыло, предательски не подчинялись ноги.

Старик поднял с земли пенсне и снова закудахтал:

— Я — это ты, Румбо. Через много-много лет… которых на самом деле, оказывается так мало. Время летит так быстро… всего 9 секунд. Разве забыл?

— Что? Ты чего гонишь, дедуля?!

— Гонишь — ты. А я рулю.

— А, рулишь… ну и рули отсюда на хуй, пока не поиздержался! — Румбо выразительно качнул прихваченной из Красной Комнаты мясорубкой.

— Ты еще микроскопом меня по башке прихлопни, — разорвал дистанцию старикашка, смещаясь вдоль могильной ограды, — как ты это сделал когда вы с Валерой оттягивались летом на биобазе… Помнишь бухого солдатика, которому ты засадил по башке микроскопом?

— Ишь ты… всё тебе известно… — Румбо ощутил, как потяжелел пульс и напряг промежность. — Это всё заморочки ваши! Колдовство, блядь… ментовская ступня, и города эти блядские. Не выйдет, дедуля. Не взять меня твоим дырявым изменкам!

— Молоток… правильно: сопротивляйся. Руки не опускай, — кивнул старик, сделав движение навстречу, и как раз в этот миг Румбо, изловчившись, рубанул ему по шляпе мясорубкой, крутанув ею из-за спины и прикрыв второй рукой голову.

«Лёха и Нерест!» — успела мелькнуть мысль, а в следующее мгновение он лежал в глубоком нокауте.

Запах нашатыря. И еще чего-то, зовущего и сладко-знакомого. Море?

— Ну что… а я тебя предупреждала… — 3оя наклонилась к нему, поправляя ледяной компресс. — Молчи уж, не дергайся… Как видишь, тараканы в голове не чуть не лучше ублюдков вокруг. И те, и другие портят нам жизнь. И те, и другие вырубают жестким ударом в дыню.

— Но теперь мне больно! — забыв о достоинстве, пожаловался ей Румбо, едва двигая челюстью.

— Жалеешь себя? Конечно, будет больно… больнее всего — от ударов, которые наносишь себе сам. Часто смерть — медленная или быстрая — следует за такими ударами. Ты до сих пор привык защищаться снаружи. Пора учиться защищать и внутри. Чтобы не было доступа к сердцу твоему сладким обещаниям и лести. Чтоб не проникли в твою голову чумные тараканы ненависти. Чтоб не сжимал желудок тисками экзистенциальный страх, присущий последышам. Но расслабься: тебе еще долго тренироваться, прежде чем научишься убивать с одного удара. Так что вперед: в этой жизни есть место для поиска. Для искренних жертв и чудесных приобретений. Для дрожи открытий и звёздного хмеля. Для золотых рукопожатий и для французских засосов — всему в этой жизни есть место, милый!

— Значит, и для нас там место найдется? — улыбнулся ей Румбо.

Он лежал; она сидела рядом — на столе в Красной Комнате. Люстра была разбита, но подземное тление алых светодиодов на микрофонах, кривящее рожицы на стекле бутылок «боржоми», окутывало стол едва уловимой светлячковой дымкой, в которой Румбо видел как змеекот.

Она склонилась над его членом, изучая языком контуры головки.

Он подал вперед таз.

Она убрала голову.

Улыбнулась, глядя в глаза:

— Чего ты хочешь?

— Тебя! Тебя хочу!

— Что это у вас за желания такие странные, молодой человек? — девушка присела над ним, направляя головку в свои нижние губы, но не вставляя, а лаская ей клитор и у самого входа.

Румбо рванулся навстречу, ухватив за булки — она охнула и зажмурилась — он прижался теснее, упёрся в матку.

Она приоткрыла рот и задвигалась, задавая ритм.

«Хорошая ебля как танец!» — подумал Румбо, который танцевать не умел, зато был не дурак потрахаться.

Сначала плавные покачивания с остановками на поцелуи.

Потом шлепки и соударения с небольшой амплитудой, амортизированные тренированными мускулами.

Затем жестче: глубже и чаще.

…3оино окаменевшее, налитое кровью лицо содрогалось перед ним, глаза обдувал горячий воздух бабьей утробы; раскачивалась черная челка.

Он понял, что она сейчас кончит, и обрадовался, что дотерпел, хотя у самого уже подступало.

Она скакала на нем, надрывно поскуливая, впиваясь в лицо тонкими нервными пальцами. Он ощутил, как 3оина судорога сдавила распертый струною член его…

И, словно волна, неотвратимо заливающая прибрежные скалы, хлынуло…

…Она лежала на нем, всхлипывала и подёргивалась.

Со стороны могло показаться, что она плачет.

Но Румбо знал: от счастья не плачут.

Придорожная трава

Оракул мучается. Чистые трубы. Мы больше не будем думать о грустном. Мы возьмем в руки заступ, возьмем лопату, топоры и кирку. Будем прорубаться в неведомое. Сквозь камень и лёд, сквозь мясо и души. Сталь проложит нам путь.

Потому что это — наш выбор. Потому что мы рождены такими, и с этим уже ничего не поделать: ни вытравить, ни выжечь, не вырезать.

Но кто до конца себя знает? Порою нас уносит в такие дали, что вряд ли лелеешь вернуться. И там, в этом черном омуте неведомого, светят нам чьи-то фары.

Значит — нам туда: педаль в пол, и пусть повезет. А коль повезет, пусть вывезет.

Оракул мучается. Чистые трубы. Коней на переправе не меняют. Это практично. Поменять коней можно где-нибудь в другом, более подходящем для этого месте. Красных коней через одного обменяем на чёрных, а гнедые кобылы пускай идут против зебр. Такой вот неоднозначный табун понесет наши головы к цели. 200 лошадиных сил.

Всадникам приказано оголить торсы и надеть колпаки с бубенцами. В одной руке поводья, в другой — сабля. Этой саблей надо умудриться разрубить врага наскоку. И при этом самому не попасть под чье-нибудь лезвие. Крылатых ракет в те времена не делали, а вот так, по-простому — завсегда пожалуйста.

Были еще всадники с кувалдами, и кареты, груженые доверху трупами. Была пехота упырей с копьями, были боевые гильотины-колесницы, были детишки с топориками и рыцари с бензопилой.