Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum Страница 34

41.

Воды опять никакой, вообще ничего — только те же запахи да те же соседи за перегородкой, вместо холода нестерпимая духота. Нет, я больше не могу! Я бросился в темноте на диван, корчась и всхлипывая. Потом искал верёвку, но не нашёл (да хоть бы и нашёл — наверняка не смог бы). Сидел, сидел, думал, думал, курил. В голову так и лезла всякая дрянь — чтобы не свихнуться, открыл свою тетрадку и карандашным огрызком накорябал:

без воды меня выворачиваетя пить пить Господи ПИТЬно незачем…

Надо всё же купить пистолет и пристрелить её.

Я любил тебя конечноя убил тебяКонечно!даже может бесконечно —

Нет, её я не смогу, но всё равно… Нашёл только половинку старого лезвия «Спутник» и аптечку — наверно и этого хватит. Пришлось сходить за водой… Далее я согрёб все более-менее приличные таблетки, и принялся поглощать их, запивая противной холодной водой — таким образом, я заглотил наверно колёс под сто, зажал в кулак бритвочку, треснулся со всей силы головой об стенку, и, распахнув пинком дверь, повалился с порога в траву, где начал кататься, извиваться и пытаться повредить руку — выходили только царапины — уж совсем сильный нажим, чтобы разодрать, я сделать не мог…

Так валялся я, чувствуя под собою кирпичи и крапиву… Все размышления катились подростково-обыденные, можно даже словами Дельфина сказать: «Слеза за слезой,/ за раною рана/ моя жизнь утекает,/ как вода из-под крана/ — хорошо, если кто-то/ из друзей или близких/ подставит ладонь/ или собачью миску…» — последняя бы больше подошла, поскольку вскоре я весь облевался и обосрался…

Этот процесс был довольно длительный и мучительный… После пришлось вернуться к жизни — сбросить одежду и импровизированно искупаться. Благо были сменные шмотки.

Всю ночь меня трясло, в голове неслась всякая дребедень. В том числе даже опять зарождались растреклятые поэтические строчки: «Сквозь шлагбаумы снов не добраться / до конечной утренней станции смерти / А дальше — любовь та-та-та что-то там не одни, видишь ли, ангелы, но и черти!» — в общем неплохое проклёвывалось, и даже название появилось — как и принято у меня в последнее время, модерново-английское: «PLAYSTATION». Но тут я осознал, как это ублюдочно: всё-это, а потом стишки — нате вам! Что же, вся эта гадысть делалась заради этого стишочка — хуй вам в рот и мне тожа!

Процесс ожидания был непомерно длительным и мучительным… Как только нормально рассвело, я не выдержал и отравился к Зельцеру. Сегодня у неё в муз. колледже выпускной — меня ж приглашали, может как-нибудь… с кем же будет она?..

Я разбудил её, она меня впустила, даже не угостив своей сладковато-дебильной улыбочкой, более обычного была раздражительна-недовольна спросонья, и совсем не чаяла меня увидеть. «Что ты хотел, Лёшь?» — ещё одна её коронная фраза, обозначающая свершившийся в её сознании перевод наших отношений в плоскость какой-то отвратительной казёнщины. Я очень сбивчиво сказал, что надобно мне саму её — что мне плохо и одиноко одному, что всю ночь думал о ней и даже решился на суицид с таблетками… «Ты совсем, что ль, Лёшь, глупой?» — с обывательской, бабьей пренебрежительностью произнесла она, заваривая себе чаю с грушей, очень нехотя предложила мне, сказала: «Заваришь сам», а потом ещё: «Подожди — я погуляю с собакой», и вышла. Мне было отвратительно плохо — я понял, что всё, концовочка.

Когда она вернулась, я пытался давить на жалость — ныть и напоминать, что чуть не сдох, на обстоятельства — напоминать, что сегодня выпускной и как же она и Петя — сама же тоже приглашала, говорила, что все будут с кавалерами, а ей неудобно… пытался прикоснуться к ней… — но ничего не помогало — она очень раздражалась и вопила, что у неё нет времени на всю эту лабуду, а я сам виноват — потому что «глупой» и «надо было себя лучше вести!» — а как, золотые, как?!

Не допив чай, она пригласила меня ассистировать — гладить платье и вешать его на вешалку, упаковывать туфли в коробку и пакет, а потом и тащить всё-это.

В троллейбусе она посмотрела на мою руку, которой я держался — «Ты где это, Лёшечка, так исцарапался?!» — и стала хохотать. Вылезли на рынке и долго таскались — она покупала одноразовые стаканчики и салфетки. Моя помощь была незаменима, и в глубине души я начинал надеяться на лучшее — что сейчас поплетусь с ней, буду весь день помогать и ассистировать, потом поздравления и танцы, нажрусь и поеду её трахать — насосня! — но она всю дорогу на меня кричала: то не так, это не эдак, и наконец попросила отдать ей вещи и идти своей дорогой. Я явно опешил и сильно замялся — даже она заметила и чуть сжалившись осведомилась, куда я пойду и чем намерен заниматься. Я сказал, что вообще-то очень хочу пойти с ней и к тому же очень хочу есть. Она поколебалась и сказала, что можно пойти поесть в столовую мэрии, потом спросила, есть ли у меня деньги на это и «на так далее» — если б я и был приглашён «на бал», есть ли у меня приличная одежда. Я сказал, что не это главное — ответ её необычайно раздражил, и я тут же добавил, что, конечно, всё имеется, даже в избытке. Я хотел задушить её, пристрелить тут, на площади, в руках с этими дурацким платьем и туфлями, стаканчиками и салфетками — всё-это залить кровью, растоптать грязными подошвами!

В этой столовой всё хорошо и дёшево — решили взять фаршированный сладкий перец, салат из помидоров и компот из чернослива. Она заказала, я всё повторил себе, хотя это всё же было дороговато; за себя она заплатила сама. Я чувствовал себя неуютно — в своей тарелке как в её, уже на своём развалившемся диванчике, как принцесса на горошине и на бочке с порохом, но решился на последний отчаянный шаг — сделать вид, что мы мило болтаем и загрузить её какой-нибудь весёлой историей из нашей ералашной жизти.

12.

На другой день мы проснулись довольно поздно и будто в другом мире. Вставать не хотелось вообще. Мы поочерёдно, отягощаясь, трясясь какой-то дрожью, как от холода, хотя было тепло, встали помочиться и попить воды, а потом слегли опять, и вроде снова накатило.

— Саша, я этого не вынесу, — простонал я, замечая, что голос мой звучит как-то по-протезному, — я ж ночью чуть не сдох.

— Да я-то, — отвечал он без иронии, трясясь и говоря также дискретно, — щас музыку послушаем.

— А бабка?

— Наша музыка, Олёша, не очень оптимистична.

— Ты уж меня извини, — начал я, собираясь с мыслями, вспоминая нечто нехорошее, — я что-то совсем…

— Зверь ты, Олёша, — вздохнул он, — весь чайник изогнул, лужа крови… Как ни странно, ничего особо не болит — как будто всё во сне было… Особо — я подчёркиваю…

Он включил «мыльницу» потихонечку, и мы впервые прослушали «Dark Side Of The Spoon» Ministry, «Nova Akropola», «Macbeth» и «Kapital» Laibach. В финальной композиции последнего на фоне ломаного электронного ритма и рэпа вдруг откуда ни возьмись возникает русское церковное песнопение: басовитое «Гос-по-ди!..» — мы были потрясены этим, но ещё более тем, что «мыльница» передавала сие с каким-то невероятным стереоэффектом. Когда композиция закончилась, мы услышали своеобразное её продолжение из комнаты с бабушкой — там, оказывается, батюшка читал над усопшей…

Вынесли, конечно же, без нас — народу аврал, а пьяненький дедушка всё равно несколько раз входил к нам и приглашал не понять куда. Мы сказали, что нам надо в институт, вернее, на практику в школу, вынуждены были подняться и пойти прочь из дома.

Конечно, мы шли не в школу, а в ближайшую рыгаловку — на автовокзале. Состояние было отвратное. Даже и пить, даже и пива не хотелось — да и опасно — мало ли что… Всё вокруг было если уж не совсем страшным, как вчера, то неустойчивым, подозрительным…

— Вот у Шопенгауэра, — пытался разглагольствовать я, судорожно, но долго подыскивая слова и забегая собеседнику наперёд, — наглядная (в буквальном смысле наглядная!) картинка мира как представления: если все сдохнут, останется только одна какая-то одноглазая калека-букажка, то мир будет существовать, поскольку ею воспринимается, а уж если выколоть, то всё. По мне, реальность — она как абстрактные узоры на обоях — чтобы увидеть в них смысл (например, зловещий) нужен человек, да в определённом состоянии — например, с похмелья.

Он равнодушно хмыкнул.

— У меня так доходило до того, — продолжал неизвестно для кого говоривший оратор, — что я, отливая с будунища в тесном санузле, узрел через клеёнку на стене — посредством не понять откуда возникшего эффекта так называемой 3D-медитации — трёхмерное пространство — ясное, прозрачное и просторное…

— А как лик-то возник! — внезапно оживился ОФ.

Один раз — как водится во время похмельной бессонницы — мы смотрели дедов ящичек (у него ещё не было звука), и вдруг на не очень динамичной картинке какого-то фильма я увидел лик — типичный древнерусский Спас — он, естественно, не был явлен по ТВ как таковой, а как бы смутно проступал, как будто выключили телевизор — старый советский рыдван, — и на погасшем экране горят рудиментарные цветные пятна. Я хотел сказать О’Фролову, но не стал его пугать — и так было страшновато. «Видишь?» — сказал он. — «С прямым тонким носом, почти как у тебя», — сказал я, пытаясь даже пошутить, чтобы не помешаться в этот миг рассудком — взгляд был невыносим. — «Да» — сказал он, и вскоре лик растворился.