Маленький нью-йоркский ублюдок - Раскин М. Дилан Страница 35

— Конечно, не разрешается, — согласился я. — Я это знаю, я всего лишь клиент, который присел за столик. Послушай, Фрэнк, не надо поднимать шума. Я никому не мешаю, просто сижу в вашем большевистском заведении и гляжу себе в окно.

— Сэр, если вы сейчас же не встанете, мне придется вызвать полицию или лично проводить вас до двери. Ясно?

— Фрэнк, ты когда-нибудь слышал о дефенестрации?[5]

— Довольно, сэр. Вставайте. Нам тут нарушители порядка, вроде вас, не нужны. Возвращайтесь в тот сомнительный район, откуда вы родом, там и устраивайте разборки сколько душе угодно, лады?

Я думал, у меня артерия в голове лопнет, — так покраснело у меня лицо. Я физически не мог переварить то, что эти хамские кровососы возомнили себя спасителями общества. Все до одного в этом кафе косились на меня так, будто я негодяй, злой серый волк, а Фрэнк и Нил — народные герои. А на деле это они прикопались к туристу, вообразив себя великими спасителями человечества. Никак в толк не возьму, что творится с людьми в Чикаго. У них совсем крыша слетела.

Я встал прямо перед Фрэнком и тогда случилось самое страшное.

— Отлично, хотите, чтобы я ушел? — взъярился я. — Хотите, чтоб ушел? Ладно, я уйду, но сначала засунь себе вот это в свою большевистскую задницу, жирный ублюдок, — прокричал я и со всей дури столкнул со стола все журналы и еще какой-то хлам на пол. Правда, немного перестарался, поскольку рука на обратном пути нечаянно задела край этого чертового столика и перевернула его. Не знаю, упал он Фрэнку на ногу или нет, поскольку я, пышущий яростью, уже бросился к выходу. Орудия и бомбы в моей голове торпедировали невзрывающиеся снаряды направо и налево, и я еле держал равновесие, выходя оттуда в штормовом состоянии.

Отойдя уже на довольно большое расстояние, я услышал, как наш храбрец Фрэнк высунулся из дверей и прокричал: «Вот так! Вали отсюда!» Так поступают только фальшивые крутые орешки. Подделки вроде Фрэнка никогда не станут дразнить аллигатора прежде, чем тот отплывет к другому берегу реки.

Изрыгая пламя изо рта и дым из ноздрей, я покидал поле боя. Несмотря на довольно прохладную погоду, я вспотел, как собака. И все еще матерился на чем свет стоит. Чикаго я уже ненавидел всей душой, поверьте. Не мог понять, что у них у всех тут с головой. Здесь все явно дурканулись. А рука меня просто убивала. Я нехило саданул по столу, синяк был здоровенный. Таким вот образом продвигается моя война с мебелью. В общем, мне захотелось посидеть под своим деревом и немного остыть, но по пути я зашел в этот облезлый гостиничный гараж, чтобы захватить лежавшее в багажнике защитного цвета пальто. Проделав это, я пересек дорогу к парку и уселся под своим любимым деревом.

Солнце еще не зашло, но было порядком холодно. Слава Богу, я захватил пальто, без него бы точно задубел. Я уже начал жалеть о содеянном. Но не о том, что попытался самоутвердиться, а о том, что опрокинул стол и устроил сцену. В детстве я никогда не впадал в подобное буйство и представлял себе, что отец стоит рядом и диву дается, что вытворяет его некогда тихий, спокойный и застенчивый мальчик. Уверен, если бы мой отец увидел разборку в книжном магазине, нахмурил бы брови. А если бы он услышал мои абсурдные желчные тирады на обратном пути, его бы сто пудов покоробило: я слишком легкомысленно дразнил этих гусей, рискуя нарваться на их самоуправство. Вот о чем я размышлял, пока сидел, прислонившись к стволу. Грустно было осознавать, как, наверняка, расстроился бы мой отец, увидев, во что превратилась моя жизнь. Он был учителем в школе и все такое. Только не подумайте, что он был каким-нибудь консервативным обывателем или что-то в этом роде, но, насколько я его знал, он недолюбливал людей, устраивающих разборки в общественных местах. А последние два года я был образцово-показательным зачинщиком разборок и бесчисленных противоправных действий.

Раздумывая об этом, я вдруг обнаружил в кармане вязаную шапочку и натянул ее на голову для тепла. Больше всего мне хотелось, чтобы здесь была Клео и чтобы, как в старые времена, когда после неудачного дня в школе я подходил к дому, я видел бы ее, сидящей на крыльце, пристроился бы рядом и стал рассказывать, какой ужасный у меня был день. Естественно, она бы ничего не ответила. Но сидела бы рядом, позволяя держать руку на ее спине, словно подтверждая, что она — на моей стороне, и всегда будет на ней, что бы ни случилось. Бывало, я дрался с хулиганьем в школе, и все на меня из-за этого набрасывались: учителя, друзья, родители, но только не Клео. Сколько бы я ни возвращался после подобных происшествий, Клео всегда ждала меня на ступеньках, приветствуя своей очаровательной конусовидной улыбкой и виляющим из стороны в сторону, как дворники на ветровом стекле, хвостиком. Она всегда была счастлива меня видеть. Ей было все равно, подрался я с кем-то в школе или провалил контрольную по математике. Потому что Клео была моим октябрем и одной из немногих, кто реально понимал, что такое октябрь. А октябрь для меня, пожалуй, — одна из любимейших в мире вещей. Не передать, как я тоскую, что теперь он пролетает как-то мимоходом, не задерживаясь. С самых ранних лет я был без ума от октября. Лето может катиться куда подальше со всеми этими долбаными гедонистами, которых оно так привлекает, и зиме, на мой взгляд, тоже пора валить ко всем чертям. Октябрь — единственный приятный и тревожный месяц, единственная пора по-настоящему пустых парков и старых призрачных деревьев, когда все вокруг пустынно, покинуто и жутковато. Единственное время в году, когда от затянутого тучами неба захватывает дух и появляется чувство, будто за мной охотится серийный убийца в маске. Понимаю, мало кому это покажется приятным, а вот мне — кажется, потому, может, что у меня с головой не все в порядке и потому, что я помешан на ужастиках восьмидесятых годов. Я просто обожаю октябрь и тоскую по нему невыносимо. Когда у меня отняли мою Клео, вместе с ней украли и октябрь, сукины дети. Теперь октябрь проносится со скоростью супермена. Не хочет задерживаться. Иногда я даже вижу, как в октябре подметают опавшие листья — мне этого никогда не понять. Ненавижу тех, кто этим занимается. Они портят и без того подмоченную репутацию общества.

В общем, я правда скучал по тем октябрьским денькам, которые мы провели вместе с Клео. И сидя в тот день под деревом в парке Линкольн, я вдруг вытянул правую руку, чтобы, если вдруг Клео окажется рядом, она поняла, что я думаю о ней и помню, как и обещал. Я-то знаю, ей не было бы дела до сцены, устроенной мной этим большевикам в книжном, уверен, что если бы она могла говорить, сказала бы, что всегда будет на моей стороне, и это натолкнуло меня на следующую мысль. Я задумался о том, что написал мне отец в ежедневнике еще в начальной школе. Я наткнулся на него за пару дней до отъезда из Нью-Йорка и перечитал эту запись, должно быть, раз сто. Даже наизусть выучил. У этого маленького красненького ежедневника все листы были разноцветными, и каждый из нас загнул по листку. Так что сбоку смотрелось прикольно. Отец писал на желтом листочке, вот его слова:

Дорогой Майк!

Я так тобой горжусь. Твои успехи в школе показали нам с мамой, каким ты будешь, когда вырастешь. Не могу дождаться дня, когда увижу, как ты спускаешься с трибуны с дипломом в руках. Это только начало твоих будущих успехов. Не сомневайся, обращайся за помощью в трудный момент, я всегда буду на твоей стороне,

Отец не был писателем или кем-то в этом духе, но иногда мне приходит в голову, как ему, должно быть, трудно было выражать свои мысли подобным образом, несмотря на то, что эта запись не гениальный образец высокой поэзии. Но хочу, чтобы вы поняли, мой отец не был каким-то старпером с лысой башкой и в штанах с вытянутыми коленками. Он выглядел очень молодо, с очками «Рэй-Бэн» на носу и в кожаной куртке на плечах. Мой отец был хорошим, добрым, веселым и трудолюбивым человеком. Он не был святым или блистательно гениальным, кого теперь из него делают, но он был чувак что надо. Странно наблюдать, как после его смерти каждый сукин сын, включая его собственную мать, говорят о нем только как о гении либо об ангеле. Да папа сам первый никогда бы с этим не согласился. Наверное, как и я, он просто расхохотался бы над этим. Потому что люди и правда настолько тупые, и память их настолько избирательна, что когда кто-нибудь отправляется на тот свет, они тут же начинают петь ему дифирамбы. При жизни никто моего отца гением не называл. Гением он был всенародно признан посмертно. И самое смешное, можете смело ставить последний доллар на то, что то же самое будут говорить и обо мне, когда я умру. Пока я хожу и дышу, все общество сходится во мнении, что я ленивый, апатичный, асоциальный, тупой прожигатель своих возможностей, впрочем, они не так уж далеки от истины. Но как только я умру, мигом стану в их глазах выдающимся, добропорядочным, блестящим воплотителем своих гениальных способностей. И так же, как моего отца, мой так называемый оригинальный, но загубленный во цвете лет ум будет обсуждаться на воскресных барбекю за городом. Как же это нелепо. Просто отвратительно.