С волками жить - Стивен Райт Страница 35

Эмори загрузил почернелый квадрат хлеба и вязкого сыра на тарелку, изъял из холодильника последнее холодное пиво и разместил перед собой на столе элементы обеда и некие существенные страницы диалога, которые намеревался перечитать и отредактировать в свой драгоценный перерыв в дневном шуме.

Лорина оставалась, где была, не шевелясь, безмолвно, пока он не устроился окончательно. После чего заговорила:

– Имелся ли когда-нибудь во всей вывихнутой вселенной мужской шизанутости такой попросту шизанутый шизик, как ты?

– Если ты намерена висеть надо мной, пока я пытаюсь работать, хотя бы имей любезность удержаться от советов.

– Ты уже поговорил с Айрил?

– Нет. – Честен ли диалог, прост и мудр? «Саркастическая камера» советовала начинающим сценаристам быть кратче. Если импульс провисает, беседа буксует, попросту переходи через монтажную склейку к другой сцене. – Она себя странно ведет. Ты звонила на горячую линию «Активных новостей»?

– Чего б тебе для разнообразия с нею не поговорить? Выяснишь про этого типа Ласло. Ее тошнит уже от моих нотаций.

В затянувшейся паузе, какая последовала за этим, Эмори осознал, что накапал сыром на сценарий.

– Ну? – поинтересовалась Лорина.

– Ладно. Я же сказал «ладно», этого что, недостаточно? – Он потер пятна бумажным полотенцем. Все эти страницы придется перепечатать.

– Честно?

– Чего ты от меня хочешь, нотариально заверенного манифеста?

– Я хочу, чтоб ты сдержал слово. Для разнообразия.

Эмори собрал бумаги, обед и понес все это через гостиную в контору, где Вэрил поспешно укладывала телефонную трубку.

– Кто это был?

– Никто. – Она умела смотреть прямо внутрь своего отца, сквозь прозрачную кожу и органы, и он ей позволял.

– Никто, должно быть, комик.

– А?

– Ты смеялась.

– Не туда попали, – пояснила она. – Он сказал, что у меня приятный голос.

– Ладно.

– Что – ты считаешь, я вру? – Ее мастерство: оскорбленно обвинять.

– Я сказал «ладно». Не будь такой параноичкой. – Его мастерство: отбиваться наотмашь. – Скажи своей сестре Айрил, что я хочу ее видеть.

Основная загвоздка, как обычно, была в том, чтобы удерживать все это у себя в голове: постояльцев, сотрудников, документацию, семью, как будто он фигляр с набеленным лицом, который у себя на красном носу-луковице удерживает надстройку – башню из столов и стульев, меж тем как его обстреливают весело раскрашенными теннисными мячиками и тортиками с густым кремом, а гавкающий тюлень пытается добраться по этой качкой пирамиде до велосипедного клаксона на вершине и потыкаться в него блестящим млекопитающим рылом ради наставления и развлечения обожающей опрокинувшейся толпы, дабы извлечь опознаваемое исполнение «Чпок! – сказала ласка»[61]. Чтобы сообщить, что представлял собой склизкий тюлень, Эмори никакого мозгоправа не требовалось.

Постояльцы въезжали, постояльцы выезжали – в разнообразных состояниях нестесненной свихнутости своей, Америка в пути лишь слегка невменяемей Америки дома, – грассировал телефон, полотенечник явился лишь с половиной их дневного заказа, закусочник поставил в известность Эмори, что один торговый автомат заело, личность из домашней обслуги по имени Джен, которую он упорно называл Нэн, уволилась в слезах после ссоры с другой личностью по имени Кристэл, на кого он пялился по-особому и считал, что она его понимает, дочь Берил, похоже, пылесосила предметы, ни разу не признав его присутствия рядом, дерганого человечка в скверном парике, кто, похоже, никак не мог решить, нужен ему номер или нет, Эмори принял за того рокового персонажа, которого в ярко освещенном бетонном углу своего ума ожидал с того мига, как только занял место за стойкой регистрации: психа с волыной за поясом, который в мгновение ока способен преобразовать эту знакомую комнату в сдвоенное пространство, получаемое взглядом через пупок заряженного револьвера, Лорина в зеленовато-желтой кегельбанной рубашке «Имперских дорожек» и рваных джинсах отправилась в «эсприте» к врачу на прием неопределенной длительности, «Я вас не узнала, – произнесла телевизионная шлюха телевизионному детективу. – Вам кранты, нужно отказаться от этих шоколадных батончиков», – а постояльцы въезжали, постояльцы выезжали, заливался трелями телефон, взбухали стояки, опадали стояки, и четырьмя часами и восемнадцатью минутами позднее сквозь бусы ворвалась Айрил. На ней была черная ковбойская шляпа, одна звякающая шпора, а косметики – на три лица.

– Ты это в кого вырядилась – в клоуна на родео?

– Ой, папа.

– Не знаю, что, по-твоему, у нас тут такое.

– Мотель?

– Я должен был с тобой поговорить – сегодня.

– Да ну? О чем?

– Не знаю. Твоя мать сказала, что нам надо.

– Ну, я в норме, все в порядке.

– Надеюсь, ты понимаешь, что ты не выходишь замуж, ты никуда не сбегаешь, ты не прокалываешь себе нос, ты даже в Денвер опять не скачешь, пока я тебе не разрешу, договорились?

– Ой, папа.

– К несчастью для нас обоих, моя юридическая ответственность в отношении тебя – уму непостижимо, что я все это произношу, – длится еще год, после чего наш взаимный долг аннулируется, и поэтому до своего следующего дня рождения ты будешь делать то, что угодно мне, поскольку я не намерен слагать с себя эти полномочия.

– Отрекаться от престола, хочешь сказать.

– Полагаю, ты меня услышала и вняла мне. Мне тебе больше нечего сказать по этому поводу. А теперь пригляди за лавочкой, пока я ужин не сварганю. И не включай эту дрянь «МТВ», гостям она не нравится.

И, направляясь обратно на кухню, Эмори и впрямь ощущал, как земной шар вращается у него под ногами, зато́ченный бушприт будущего выдвигается из тумана, те же проклятые дни наезжают на него вновь и вновь, опять и опять, понедельниквторниксредачетвергпятницасуббота воттаквот, неделя началась и пропала единым оборотом солнца. Друзья соглашались, было такое чувство – нам в календаре нужно больше дней, в середину недели надо запихнуть лишние порции, побольше сыра в сэндвиче, новые дни с другими названиями, вынудить неделю выполнить недельную работу, а сам он, коварный воришка, через тюремные стены эти перепрыгнет на желтые крылышки сценария с «перчиком».

С кипящей преисподней в уме Айрил бродила по границам комнаты, осматривая тщательно проверенные щербины в штукатурке, решая, куда запустить зонд. Дольше всего задержалась она у террариума под окном, где нежился Херби – чешуя, безмолвие и древнее откровение. Херби сказал бы ей, что делать. Она подняла жалюзи. За потрескавшимся асфальтом парковки ниже по травянистому склону под прямыми углами к Трассе 9 тянулись шесть прямейших полос непререкаемой скорости, таких же знакомых, как тыл ее руки, и столь же гипнотических, глубинный соблазн движущихся предметов (даже на таком расстоянии сквозь стекло проникал