Вадим Чекунов - Пластиглаз Страница 36

Половина из нас кровью ссала. Мочилась, да. Мочились, вообще-то, все почти. Под себя ночью, или в штаны прямо. А не пускали в сортир потому что. Утром разве что, да и то: Подъём объявят, построят, потом минуту времени дадут всем и на зарядку. А за минуту из восьмидесяти человек не все успеют, тут уж ясно. Так и бегаешь, весь день. В сортире, в умывальнике вечно кто-нибудь из сержантов - курят, на гитаре бренькают, так просто тусятся: Даже ночью, проберёшься туда - и то можешь нарваться. Пока не отожмёшься раз сорок, или пол не вымоешь - до очка не допустят. У нас ребята и по-крупному в штаны наваливали. Обделывались на ходу прямо.

Хотя срать-то особо нечем было. Кормили капустой гнилой в основном. Да и то - дадут пять минут, пока на раздаче получишь тарелку, пока до стола добежишь - «Рота, встать!» уже командуют. Там же, у раздачи, пальцами, на ходу, и ели.

А у Ярикова, из наших, кусок хлеба нашли в кармане. Так Зимин буханку «чернухи» в очке намочил, и съесть заставил. За минуту, ага. Обычно сухую ели, за три. Норматив такой. А тут размоченная, мягкая, Зима смеялся ещё. Съел Ярик, куда деваться. Не всю конечно, не успел за минуту. Гайнутдинов за это обещал его: В общем, изнасиловать грозил. В прямом смысле, в каком ещё:

Да никто не заступится. Вроде все вместе должны быть, одного призыва. Нас восемьдесят, их девять. Навалились бы, в пыль растёрли бы. Только выбили из нас они всё человеческое, понимаете меня?.. Это ведь даже не их вина, они исполнители, ясное дело. Система у нас такая. Из человека, ни за что ни про что, скотину сделать и помыкать ею два года. Да что два года! На всю жизнь сломать его. Быдлом управлять-то легче.

Сержанты нам говорили, карантин - ещё цветочки. Вот в роты после присяги раскидают когда нас, вот там и начнётся:

Да я не отвлёкся. Вот и вы - ну, следователь, да. Но вы же женщина. Сын есть у вас? Жалко. А то бы вы лучше меня поняли. Вот моя мама, знала бы она, что сын её Витя очко ночью драит, а младший сержант над ним стоит и в очко это ссыт, да не столько в очко, сколько на сына её: Это последняя? Я возьму, да? А, хорошо, спасибо.

Ну, так вот. Когда залетит кто-нибудь, ну, провинится в чём, начинают его мудохать, а рота вся смотрит, как бараны, и радуется каждый: «Не меня!»

Я тоже радовался.

А Ярика свои же и стали после хлеба того чморить. И похлеще сержантов чморили. И я чморил. А вы как думали: Только так и выжить можно. За счёт слабого. А иначе тебя самого:

А Птица: Я не помню, чтоб его так уж особенно прижимали. Я вообще его плохо помню. Один из нас. Кто ж знал, что он т а к о й.

Что? На зарядке? Да нет, не выделялся. Обычный был. Худенький даже. Невысокий.

Тогда, на вечерней поверке, Сергеев его за ремень и вытащил из строя. Там же у нас как было - орать «Я!» надо было так, чтоб стекло в бытовке дрожало. Кто не громко достаточно крикнет, получает от сержанта, в «солнышко» обычно. «Для вентиляции лёгких», младший сержант Сорокин объяснял. Помните, у Шолохова, в «Судьбе человека», там немец «профилактику от гриппа» делал. Да, я школу с медалью закончил. Да там в моей характеристики должно быть: Не поступил только, в педагогический. Дважды по конкурсу не прошёл. Да ладно, сейчас-то чего уж:

О чём я? Да, орали «Я!». Сержанты вломят тому, кто тихо кричит, потом всех отжиматься заставляют. Потом по новой перекличку начинают. И так - хоть всю ночь. Ну, всю не всю, но долго могут.

А у Птицы голос под стать внешности был. Хиленький такой голосок. Тонкий.

Короче, вытянул Сергеев Птицу из строя. И давай, как всегда, упражняться. Обкладывает по матушке, и повторять заставляет.

А Птица возьми и в отказ.

Сергеев ухмыляется, захлопывает журнал и в сортир уходит. Типа, он не при чём.

Татары наши оживились. Гайнутдинов ремень снял, на руку наматывает. Харитулин резво так подскочил, «маваши» своё фирменное хотел залепить:

Его-то Птица первого и сломал.

Как? А никто и не понял ничего. Вроде как махнул руками, шагнул навстречу, повернулся - а Харя уже на полу лежит, и только ногой трясёт.

Гайнутдинов растерялся даже. Бляхой Птицу достать хотел, да он под руку ему поднырнул, ухватил за рожу прямо: Да не разглядеть было - быстро всё так: За челюсть он его и рванул: Не рванул даже, а дёрнул как-то: Короче, хрустнул татарин этот. Как огурец кто надкусил.

Птица его аккуратно к стенке прислоняет, усаживает.

Тут на него они все и ломанулись. Спьяну, я думаю. Не поняли ещё.

Сороку - я видел - Птица его просто в горло ткнул, пальцами, вот так. Сюда вот. Хотя на себе нельзя показывать: Так вот. Ткнул его - и всё. На полу Сорока.

Я тогда, знаете, как во сне всё это видел. Птица, он: Как будто настоящая птица стал, понимаете? Вы когда-нибудь видели, как они гнёзда защищают?.. Как крыльями махал, руками своими... И двигался страшно так - резко, не по-человечьи...

Сергеев на шум выбежал, всё понял. У дневального штык-нож вытащил и вперёд. А там на Птицу Зимин тоже с ножом - по роте дежурным он тогда стоял. Вот Птица их на ножи друг другу и свёл. Да ножи-то эти - название одно, железки тупые. Но ведь умудрился всадить им - одному в бочину, другому - Сергееву, то есть, прямо в яйца. Да, в пах, правильно.

В общем, только Кулику и повезло - в самоходе он тогда был.

А остальных Птица всех положил. Троих сразу насмерть, двое в госпитале кончились. Сергеев теперь о бабах забыть может. Матецкий до самой шеи в параличе, я слышал. Егоров без глаза. Да чего вам это рассказывать - у вас в бумагах есть всё.

Где Птица этому научился - это уж вам выяснять. У него-то ведь не спросишь теперь:

Не знаю, что с нами случилось тогда. Думал об этом не раз. Не знаю:

А тогда: Сергеев, он сжался весь такой, лежит, руки сунул вниз себе, ногами по полу перебирает. Орёт, жуть как: «Ребята!..», - кричит, - «Ребята!..» Больше ничего не может, только это и повторяет, как заведённый.

И куча людей валяется.

А Птица стоит над ними. На нас смотрит.

Тут-то мы на него и набросились.

Грымов, ну, тот, что с Силикатного, я говорил: Кажется, первым был. Как он, кстати?.. Ну, раз даёт, значит жить будет.

Ну да, видели все, что Птица сделать может, видели. Да ведь целая рота против него была.

Да и кажется мне, что против своих Птица не хотел в полную силу свою: Так, оборонялся, сколько смог:

Нет, я лично в нападении участия не принимал. Ну, не вся рота напала, конечно. Что? Да, травму получил, сами видите. Да, пытаясь разнять товарищей, так и запишите. Теперь вообще не знаю, без палки буду ходить, нет?..

А Птицу загасили, конечно.

Да, табуреты, в крови все, я видел. Но потом уже. Да, я не видел, кто и когда. Что? «Когда» то и значит - до того, как он умер, или после уже, табуретами его:

Мне не до этого было. Как бы вы себя без коленной чашечки чувствовали?..

Нет, не Птицын. Не знаю кто. Да теперь-то что:

Где подписывать, тут? На каждом? Так. Вот. Слушайте, а можно у вас пачку

целиком попросить? Ну, хотя бы несколько штук, а то как без курева-то...

Пластиглаз

Последней у нас сегодня - литература.

Мы курим, почти не скрываясь, чуть сбоку от крыльца школы. Восьмой класс, конец апреля, взрослые пацаны, хуле там:

Сигареты у нас хорошие - «Космос». Сёмин стырил у бати целую пачку, и теперь банкует.

Я не отказываюсь, хотя в моём кармане только начатая «Ява» «явская».

Тепло, орут воробьи, землёй пахнет вовсю. Асфальт давно уже сухой. Снег ещё лежит плоскими кучками на спортплощадке, и под заборчиком школы - серый, грязный, как и сам забор.

Сверкает на солнце сворачивающий в Безбожный переулок трамвай. Блестит витрина магазина «Овощи-Фрукты». Там всегда в продаже «Салют», по два пятьдесят. И вермут «Степной», за три шестьдесят.

Высокое московское весеннее небо.

Пиджаки наши распахнуты. Димка Браверман - некурящий, но стоит с нами, щёлкает себя по комсомольскому значку:

– Ну что, весна пришла, да, Лысый? - спрашивает он профиль Ильича на железном флажке.

Ильич делает вид, что не слышит.

Ринат Хайретдинов достаёт из кармана синенький «пятифан», складывает его, чуть подминая, и вместо слов «Пять рублей» получается зубчатый кружок со словом «Пей» внутри.

– Медаль пьяницы! - поясняет Ринат. - Ну что, срываемся?

– Хуясе: - говорит Вовка Конев, не отрывая взгляда от «пятифана». - Откуда?

Ринат улыбается:

– Где было, там нет больше, Коняра!.. Я не понял, идём или нет? Щас на обед закроют, и чё потом? Бля, их угощаешь, они мнутся, стоят тут!.. Чек, ты как?

Ринат смотрит на меня с надеждой. Я самый рослый в компании, и когда мы покупаем бухло, в магазин всегда захожу я. Обычно удаётся взять, если нет, приходится просить кого-нибудь из очереди.

– Ну, давай, - легко соглашаюсь я. - БорМиха всё равно нет сегодня. Пластиглаз будет. Блин, опять вслух читать:

– О-о-о-о! - тянет вся наша компания и начинает ржать.

Бормих - Борис Михалыч Гольденберг, директор нашей 1140. У нас ведёт русский и литеру. Хороший мужик, хоть и еврей. Димка Браверман, кстати, тоже еврей, а пацан отличный.