Джек Керуак - Доктор Сакс Страница 36

Я содрогнулся, слушая его, не зная, о чем он, неспособный понять. Гуськом по-индейски пробирались мы сквозь упадавшую тень на улице и прыгали через дворы, парк, дворы, выходили и примешивались к саванам железного «забора Текстильного на Риверсайде —

«Узри же их, — говорит Сакс, — твои поля, твою темень, твою ночь. Сегодня мы объединим червей в одном котле уничтоженья».

Я бросаю последний взгляд — вон, в угловых ступеньках к двери, на старом морщинисто-ямочковом гудронном углу, где частенько бывал и я, но больше не был… стоял Джи-Джей и озирал улицу, покручивая палкой, худенький мальчонка в ранних вечерах обреченной своей жизни, его массивные кудрявые греческие волосы развевались дыбом, его большие ищущие миндальные белые глаза смотрели, словно глаза негра, но с греческой яростной и безумно-амбициозной настоятельностью — вызывал из ночи любови и веру, не получая от стены ответа — И Скотти сидел на ступеньке, медленно выковыривая из своего «Мистера Доброго Батончика»[115] один арахисовый орешек за другим — с кривенькой слабой улыбкой; он перетерпел кризис Потопа, перетерпит и другие, будет вставать на безрадостной заре в тысяче жизней и пригибать голову, идя на работу, выпоротый трудом до громадных унижений под солнцем, кулакастый божественно-молчаливый Скотчо никогда больше не будет ни глодать собственные руки, ни жевать собственную душу в кашу — пропуская мимо мартовскую субботнюю ночь кривоватым своим взглядом, запасаясь, просто сидя там, и пускай орел вечности летает вслед собственному носу. Винни идет домой, по Муди, через дорогу — несет покупки — их затопило, и они живут у сестры Чарли на Гершоме — в двадцати шагах за улыбчивым, смешливым, худосочным визжащим Винни тащится Лу, с сумками, мрачный; за ним Норми, шагает, улыбаясь, несет коробку; потом Чарли и Счастливец, в кои-то веки идут по улице вместе, улыбаясь, под мягким дуновеньем вечерошних оказий они отправились в центр кое-чего из продуктов купить, в странствие, причем — пешком, как сельское семейство, индейское семейство, чокнутое семейство на счастливой улице — Джи-Джей и Скотти машут Бержеракам. Проезжают машины; домой идет Замша, плюясь и похлопывая себя по животу, куда он только что поселил несколько пив, мальчишек минует с вежливым кивком. Завтра утром будет в церкви; сегодня же — у Эмиля Дулуоза, загрузится «том-коллинзами»[116] и нормально так будет петь у пианино.

«Лапа», — говорит Джи-Джей, оборачиваясь к Скотти, а Елоза призрачно подваливает, подмолачивая руками под листвянодикой темью Риверсайда со своими смешными звуками и мелкой галькой, которую он кидает, подходя к нам из вечности, загадошное существо, будто на ту сторону идет — эльф — Джи-Джей говорит: «Интересно, где сегодня Джеки».

СКОТТИ: Ненаю, Гас. Может, у Дики Хэмпшира. Или в переулке сидит зырит.

ГАС: А вот идет Старина Елоза — как ни увижу Старину Елозу, знаю, что попаду на небеса, он просто ангел, этот Чертов Елоза —

Мы с Доктором Саксом внезапно взлетаем в верхний воздух, будто уворачивались от некой неимоверно жуткой черной силы, которая вышибла б нас далеко — а вместо этого взмываем, и через много чего, поэтому я даже не знаю, где мы, и не вижу, как далеко внизу, или вверху, или за и что это за утес и карниз такой. Но вроде знакомо: это не крестильная купель, но в покровах и святых руках, стиснутых клином, — Доктор Сакс, удлинившись, как долгий скорпион, летит поперек луны, будто одержимая тучка. Злодейски, зубы сияют, я лечу за ним вспышкой чернил помельче — Мы долетаем до краснопостроек его хижины, мы стоим посреди его дома, глядя вниз, в открытый люк.

«В ту невинную землю ступай, как есть сейчас, наг. когда начнешь уничтоженье мировых змеев. Косоглавые пусть стенают, ты же ступай и стон свой исполняй, Леда и Лебедь пусть стенают, одиноким стоном ступай, слушай только свое себя — оно не имеет ничего общего с тем, что вокруг тебя, это ты делаешь внутри у рычагов локомотива, что проламывается сквозь жизнь —»

«Доктор Сакс! — вскричал я. — Я не понимаю, что вы говорите! Вы безумны! Вы безумны и я безумен!»

«Хи-хи-хи-ха-йя, — загоготал он, гисплированный, — это победа Стона».

«Можно ль быть еще безумнее? — подумал я. — Этот старый герой савана — старый чокнутый дурак. Во что я влип?»

Мы стоим, глядя на красное свечение в люке; вниз ведет деревянная лестница.

«Спускайся!» — нетерпеливо говорит он. Я соскакиваю с этой лестницы быстро, перекладины горячи; приземляюсь на утоптанный земляной пол, вроде глины, на котором несколько огромных соломенных циновок, и царапины все вытянуты и драны, однако берегут ноги от холода глины — все ярко от узоров, нанесенных и вплетенных, но танцующих в красном свете огня. У Доктора Сакса был горн, почитай невозможно было услышать лязг собственного сердца из-за сердечного мясистого лязга этого арфоогня, то была отупелая клятая красная клумба пламени и мех, распашной, фью, изготовлялись порошки, чтобы затем перенести на себе затвердение и испытание на выкипание в этом цеху. Доктор Сакс делал травяной порошок, который уничтожит Змея.

«Помазаю тебя, сын —» — воскричал он в подвале жидкой грязи — «мы бросаемся в гомерические битвы утра — чрез росистые вершины твоих всех до единой излюбленных сосен Дракутских Тигров закатывается дальнее красное солнце, что в сей же миг восходит из постели небесносини ко дню колокольчиков в преступленье — и брега океанов рассыплются, в краях Южных Широт, и кора воспашет сквоз убеленное сединами древнее море с обширным похоронным консонантным шплюхом пен от носа корабля — в нефиговой же ты стычке, мясницкий дьявол».

8

Я вдруг понял, что с нами его громадный черный кот. Ростом он был четыре фута в холке, с огромными зелеными глазами и обширным хвостом, что медленно вилял, как вечность на лету, — кот страннее не бывает. «Нашел его в Андах, — только это и сказал мне Сакс, — нашел его в Андах на каштане». Еще у него были длиннохвостые попугаи, они говорили крайне странное: «Зангфед, дезиди лиинг, флинг, фланг», и еще один, кричавший на гордом испанском, который выучил у старого пирата с кустистыми бровями, пердевшего себе в ром: «Хойк калли-анг-гуу — Куарант-ай-чинко, сеньёр, куарант-ай-чинко, куарант-ай-чинко[117]». У меня над головой взорвался громадный парикианский баллон — он был синий и поднялся из синих порошков Горна, и поэтому все вдруг стало синим.

«Синяя Эпоха!» — вскричал Доктор Сакс, метнувшись к своей печи — Саван летел за ним, он стоял, как гётевская ведьма пред своей горнопечью, высокий, выхолощенный, ницшеанский, сухопарый — (в те дни я знал Гёте и Ницше лишь по названиям выцветшими золотыми буквами, вытисненными на корешках мягких бурых или мягких бледно-зеленых старых бархатистых Классических книг в Лоуэллской библиотеке) — Кот махал огромным хвостом. Нельзя терять время. Игра окончена.

Я ощущал в воздухе суматошные волненья, будто стая из десяти тысяч ангелов в облике мелкодуш только что пролетела по подземелью и сквозь наши головы в этом тяжком слезном направленье вечно дальше вокруг земли в поиске душ, что еще не прибыли — Бедный Доктор Сакс стоял, понурившись и печально, у своих горновых причиндал. Огонь был синь, синий потолок пещеры был синь, всё, тень была синя, мои ботинки были сини: «Уууу — Ахман!» — услышал я шепот кота. Говорящий Кот? Доктор Сакс сказал: «Да, некогда он, я полагаю, был говорящим котом. Помоги-ка мне с этими банками».

Я засучил рукава помочь Доктору Саксу с банками вечности. Они, одна за другой, были помечены ярко-синим и, очевидно, другими цветами тоже, а буквы на них были древнееврейские — его секреты были еврейскими в смеси с чем-то арабским.

«Интроверсии! мучительные интроверсии моего разума!» — завопил Доктор Сакс, изо всех сил подпрыгивая и оря во всю мощь легких, а огромный саван его развевался. Я притаился в углу, укутав рот и нос своим страхом, руки холодны как лед.

«Йяаах!» — завизжал Доктор Сакс, оборачиваясь и выпячивая мне офомное ухмыляющееся зеленое лицо с красными глазами, скаля синие зубы в общем синем мире собственных шутовских порошков. «Виииизг!» — заверещал он — он принялся раздирать себе щеки в стороны, корча рожи еще хуже и пугая меня, я же был перепуган довольно — он отпрыгнул, опустив голову, как хиповый чечеточник, оттягивая свои бопсы, качая пятки —

«Доктор Сакс, — возопил я, — Monsieur Sax, m’fa реиr!» (Вы меня пугаете!)

«Ладно», — моментально ответил он и отступил к норме, расплющился об опорный столб погреба черной горестной тенью. Стоял он так долго, Кот размахивал могучим хвостом. Синий свет вибрировал.

«Вот, — сказал он, — ты видишь главные порошки препарата. Я двадцать лет работал над этим поразительным составом, считая обычное время — Весь мир объездил, сынок, от одной части его света до другой — Сидел в жарких солнечных парках Перу, в городе Лима, чтобы горячее солнце меня утешало — По ночам я всякий благословенный миг соблазнял какого-нибудь индейского либо иного типа ублюдка-знахаря зайти в какой-нибудь грязный закоулок за подозрительными на вид помойными ямами, выкопанными в земле, и прийти к какой-нибудь старой китайской мудрости, у него обычно руки болтаются ниже колен от трубки Мирового Гашиша, а глаза ленивые, и он говорит: «Вы, джент-мены, что-то хоти-ии-ите?» Это зуктер, сынок, прячется в секретном сердце тайны — у него в комнате с наваром большие толстые кружевные занавески — и травы, мальчики мои, травы. Там из некого мягкого дерева идет синеватый жуткий дымок, а дерево это можно отыскать далеко к Югу отсюда, чтобы курить, — такое когда смешивается с диким Гермюнзельем, что варит ведьма с Оранг-Утанговых Холмов в безумном Галаполи — где лозовье дерево вышиной в сто футов, а букетами орхидей тебе сшибает голову, и Змей действительно скользит по Пан-Американской слизи — где-то в Южной Америке, мальчик, в тайной пещере Неаполя».