Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946 Страница 37

Смешно, фактически, что я так и не увидел нигде воздушного налета, даже на п/х «Джордж Уимз» с его тремя поражениями, нарисованными на трубе, или со Шпицбергена в Гренландии 1942 года. Наверное, поэтому меня и вымыло из Флотской Авиации США.

В общем, после концерта все мы вывалились из Королевского Алберт-Холла в непроглядную черноту затемненного Лондона, налет еще продолжался в пригородах, наверное, и я с солдатом «Четырех квартетов» и с пьющим солдатом поспотыкались вместе по дороге прямо к барам на Пиккадилли-сёркус и позднему скотчу. Набубенивались мы там и обалдевали до самого конца, когда, ей-богу, хозяин на самом деле заорал, переорывая ор летчиков, и солдат, и матросов: «Поторапливайтесь, пожалуйста, господа, время». Мы выплеснулись оттуда во тьму Пиккадилли, меховые шубки шлюх то и дело снова сталкивались с нами, «Птенчик, слышь-ка!» и «Эй, куда?» Я всех растерял и наконец одна шубка сказала, что ее зовут Лиллиан, и поэтому мы с нею пошли вместе в маленький уютный трактир.

II

Наутро нам принесли завтрак, снаружи было серо и туманно, угольный дым валил из трубных горшков Уильяма Блейка, и Лиллиан сказала: «Еще разик, птенчик, а потом мне на вечернее дежурство собираться». Поэтому я после с нею попрощался, заплатил за комнату и спустился покурить и отдохнуть в трактирной, или гостиничной, читальной зале с камином. А там сидит здоровый жирный багроворожий англичанин в твидовом костюме, курит здоровенную трубку и громко разговаривает искренне грандиозными тонами со старой каргой в твидовом костюме, пьющей чай из чеширских чашек, чем бы те ни были. Огонь ревет, и подмигивает, и потрескивает, как глаза у этого большого англичанина. Своими собственными глазами я убедился, что они и впрямь все настороже, только бы Англию себе оставить. Мне хотелось побеседовать с этим человеком, но я его боялся, Полковник Блимп, и рука с кнутом, и надменность, и все вот это вот, но тебе так же хорошо известно, как мне, что́ произошло бы: скотч, выпивка, мотанья по городу. Американцы в те дни наивно трепетали перед старой милой Англией. Я сегодня растерял весь свой трепет перед Англией – в том, что они слишком уж старались стать как «мы». Это правда. И никакие не кембриджские враки.

III

Ну, в общем, утро и несколько холодных пив с американскими служивыми летчиками в пивбарах Пиккадилли, где под американские вкусы пиво остужают, походил везде, даже вздремнул в парке во время налета, а потом пришлось искать дорогу к Треднидл-стрит, ибо Лиллиан, или что-то, или кто-то забрал почти все мои деньги: думаю, они выпали у меня из кармана в темноте Пиккадилли: занять денег на поезд обратно мне на судно в Ливерпул у американской пароходной конторы. Старик с зонтиком и в хомбурге подходит ко мне и говорит властно, постукивая меня по плечу: «Скажите-ка, как пройти на Треднидл-стрит?» Да что, это ж улица чертова Банка Англии, рази не? В общем, я получаю себе деньги, обратно на поезд, назад в Ливерпул прибываю уже темной поздней ночью, и пока пытаюсь удержать путь обратно к судну своему в порту, меня останавливает у памятника возле реки еще одна кошелка вроде Лиллиан и говорит: «Скажжи-к, птенчик», – и, как я уже говорил раньше в этом рассказе, под самыми памятниками. Но по пути на судно, я дорогу знаю, еще один налет с затемнением, и е-богу, ты хоть на минуту решила, будто я испугался тех возможных германских бомб? Нет, прямо посреди брусчатых улиц того портового района, с деньгами с Треднидл-стрит в одной руке и чертовым перепихоном наскоряк в другой, я крался мягко, как канадский индеец, потому как слышал, как они сопят в тех парадных затемненной тьмы: бандюганы и гоп-стопщики, что рожают битых на кучах битума в ваннах и не платят за квартиру.

IV

И вот именно тем утром, прежде чем нам готовиться к отплытию в Бруклин, я разработал замысел «Дулуозовой легенды», утро было серое и дождливое, а я сидел в кабинете эконома над его машинкой, он выпивал в последний раз, наверное, и я все увидел: вся жизнь в писательстве о том, что видел собственными глазами, рассказанная моими собственными словами, согласно стилю, что я сам выбрал, будь то в двадцать один год, или в тридцать, или в сорок, или когда б там ни было позже, и все собрано воедино как современная историческая хроника для будущих времен, посмотреть, как оно на самом деле было и о чем действительно думали люди.

Естественно, хорошо, что меня не выбрали произносить прощальную речь в средней школе Лоуэлла, когда я оканчивал ту другую потогонку.

В общем, подняли мы якорь и отчалили, по Ирландскому морю, теперь в шторм, оно зеленое, как сопли, Господи помоги мне, совсем как Джойс говорил, а потом снова вокруг фёрта и в Атлантику, а между нами с Англией больше ничего, кроме «Би-би-си», слабо доносящейся по радио.

И набрасывается исполинский шторм, «хьюии хьюии» атакуют подлодки, волны бьются о борт «Уимза» так сильно, что мы не знаем, как нам и спасательные шлюпки спускать. Бомб у нас теперь нет, идем пустые, легкие, подскакиваем вверх-вниз, но слишком бурно, чтобы выжить, если наше судно подобьют в бедный, почти что человечий железный корпус, и вирильная германская торпеда войдет в него и его потопит, а мы, качающиеся пробки, в любом случае замерзнем до смерти (по дальнему северу наш курс), поэтому просто угрюмо сидим на камбузе, вся палубная команда и штат эконома, не снимая спасательных жилетов, сосем кофе, играем в шашки, варим какао, а негр, второй кок, выхватывает лишний спасжилет, и орет: «Ну, не знаю, как у вас, ребзя, а я пошел отсюдова», – и выбегает один на палубу.

«Куда это он?» – говорит боцман, двигая шашку, и та скользит с креном судна.

«Идти-то некуда», – говорю я, добавляя последние три слова к тем четырем, что я уже вставил по пути сюда.

Никто даже головы не подымает.

Дуй-в-Ус выбрал не то время для разговоров.

Но оттуль мы нормально выбрались, свернули налево у Исландии и возвратились в Бруклин, к пирсу Мора-Маккормака у подножья Джоралемон-стрит, откуда в аккурат через речку видны башни Манхэттена, все светятся в сумерках, и те узкие напрямки среди каньонов бетона, что показывают тебе дорогу к ресторанам, блондинкам, отцам и матерям, друзьям, возлюбленным, теплу, городу, свадьбам, парадам, флагам, пивным салунам…

V

И бах, нам всем выплачивают в маленьких коричневых конвертах, и я спускаю около ста тысяч слов на всех этих моих несчастных товарищей по плаванию, потому что кто-то пронес на борт пиво, и я напился, а они жалуются: «Этот чертов Дуй-в-Ус и десяти слов не сказал за весь рейс, а теперь только послушайте его!»

«Я пойду повидаюсь с моей крошкой!» – ору я и мчу сквозь кисло-сладкий дух нежареного кофе на причале – и на улицы, и к Муниципалитету, и в подземку, пахнущую корицей, и вверх через Таймз-сквер, и в студгородок Коламбии, в дымке поездов, и бегу на фатеру, которую Джонни уже снимает вместе с Джун, и запрыгиваю внутрь, теперь уж льет как из ведра, да и не морской водичкой, и вот она там передо мной, сияет и счастлива меня видеть, и юна, и жена юности моей.

А эта старая морская волчица Джун уже наставляла ее все лето, пока я был в море, как ублажить меня в любви.

И вот мы опускаем от дождя жалюзи и отходим на покой при свечах после нашего любимого перекуса холодной спаржей с майонезом и спелыми оливками.

VI

Затем я отправился домой в Озон-Парк повидать Ма и Па, в то время песня была «Люди скажут, что мы влюблены», в Бруклине стоял холодный октябрь, а Ма вынудила меня ждать на углу, пока сама забегала в магазин за чем-то в «Эйбрэхэм-и-Строс», и купить Па конфет «Барричини», мы ехали на радостных «Элах», подземками, отчего-то все было роскошно и предвкусительно. У Па было отличное настроение, и он сказал, что ноги до сих пор морскую качку помнят. Я привел Джонни домой с ним познакомиться, и мы выпили пива в немецкой таверне на углу Либерти-авеню и Кросс-Бей-бульвара, а потом все вчетвером пошли домой, две пары рука об руку, под октябрьской луной и мягким листопадом.

Аллегро, следовало бы написать тут композитору.

Дальше у меня план был такой: сесть на автобус до Нового Орлеана и в море идти оттуда, через несколько месяцев, но зимой я собирался ездить взад-вперед от Джонни к Ма, у Джонни я много чего писал, в доме у Ма тоже, а кроме того, получал свое от жизни.

Мы с Джонни сели в поезд до Гросс-Пойнт, Мичиган, познакомиться с ее теткой и ее отцом, который овдовел, но я, увидев этого старого бомжа, который в обтерханном пальто и мятой шляпе шел по улице, подумал: «Неудивительно, миссус Палмер вышла за старого бомжа». Но он сказал: «Пойдемте», – мне и Джонни, и мы дошли с ним до его машины, где он снял свое обтерханное пальто, а под ним оказался смокинг, и он нас повез ужинать паровыми ракушками на берег озера Сент-Клер. Потом забрал нас покататься на своей моторной яхте (35 футов длиной, я забыл марку или тип) по Онтарио через озеро Сент-Клер, где мы сошли на берег и стали собирать свежую мяту посыпать нам стейк на камбузе тем же вечером. При нем была любовница. Нам выдали одеяла «Хадсонова залива» – заворачиваться в наших отдельных кубриках. Однажды он напился со своим лучшим другом моголом или магнатом гостиничной системы, тогда очень знаменитой, но оба они были пьяны, одни, баб нет, только бутылки, поэтому они себе заказали манекенов из Детройтского универмага, и взяли у моделей ноги, и повысовывали их в иллюминаторы яхты, и так поплыли, тюпп тюпп тюпп, на глазах у ужасавшихся всех, на чистую воду.