Валерий Карышев - Москва тюремная Страница 4

Лязг открываемых переборок, мерные шаги впередиидущего...

— Стоять! Лицом к стене! — то и дело командовал впереди идущий «рекс», и арестанты послушно выполняли команду, которая следовала, когда навстречу конвоировали такую же группу заключенных.

Из всей пятерки Лазуткина определили на «хату» первым. Тот вертухай, что шел впереди, постучал ключом по очередной переборке. Дверь открылась, и в отсек вышло двое коридорных и капитан внутренних войск с красной повязкой на рукаве — корпусной. Капитан бегло взглянул на досье Александра и после непродолжительного шмона первохода подтолкнули к открывшейся двери камеры номер «168».

— Располагайся, теперь это твой дом, — привычно пошутил корпусной. Спустя мгновение тяжелая металлическая дверь со встроенной «кормушкой» с

противным скрипом закрылась за спиной Лазуткина. Саша невольно вздрогнул: гулкий лязг был подобен первому удару маятника, отсчитывающего первый день новой жизни.

Дыхание перехватило, пульс участился, и Лазуткин на секунду зажмурился — как человек, которому суждено прыгнуть в омут...

Вот сейчас, сейчас... Из глубины подсознания услужливо выплыла кинематографическая картина: запуганные арестанты, кучка блатных со зверскими рожами и главпахан — Доцент из «Джентльменов удачи», который с леденящим душу криком «Пасть порву, моргалы выколю!» набрасывается на неопытного новичка.

Впрочем, пока основания для беспокойства вроде бы не было.

Темное помещение освещалось тусклыми желтыми лампочками, забранными в тонкие металлические решетки-»кобуры». В атмосфере витали миазмы давно немытых тел, нестираного белья, табачного и водочного перегара.

Камера, внешне небольшая, выглядела заполненной до предела — на всех трехъярусных шконках лежали люди. Некоторые шконки были завешены жиденькими ширмами, некоторые открыты, но белье, развешанное на веревках, крест-накрест протянутых между нарами, не позволяло определить, сколько же человек отдыхает наверху. Однако было понятно, что арестантов здесь много больше, чем положено — не менее восьмидесяти...

В углу негромко бубнил телевизор. Несколько обитателей «хаты», сгрудившись у экрана, следили за футбольным матчем. Двое сидели за столом, увлеченно играя в шахматы. Еще трое резались в самодельные карты.

Казалось, никто не обратил на новичка никакого внимания...

Лазуткин простоял у двери долго — минут пять. Он ожидал чего угодно: подставы, какой-нибудь замысловатой провокации-»подлянки» — вроде тех, о которых рассказывал на «сборке» татуированный наставник, но появление первохода вроде бы оставалось незамеченным. И от этого страх захлестывал новичка до краев...

Неожиданно с верхней шконки у окна поднялся паренек небольшого роста, в дорогом спортивном костюме и, нехотя подойдя к первоходу, спросил:

— Давно с воли?

— Больше недели, — ответил Лазуткин, внутренне готовясь к какой-нибудь изощренной подставе.

— Зовут-то как?

— Саша. А фамилия моя — Лазуткин.

— Московский?

— Ага, в Сокольниках живу.

— Поня-ятно. Впервые на «хату» заехал? — Заметив скованность новичка, собеседник неожиданно подмигнул ему. — Да ладно, не менжуйся. И так видно, что первоход. Давай, проходи... — паренек кивнул в сторону ближней шконки. — Видишь, у нас со спаньем напряженка, тут все в три смены спят. Покемарь тут пока, а завтра посмотрим, что и как...

Всю ночь Лазуткин не сомкнул глаз. «Прописка», о неизбежности которой он с таким ужасом думал на «сборке», отодвигалась до утра. Но хорошо это или плохо, первоход еще не знал...

В шесть утра в камере началось слабое движение. Из-под шконок вылезли какие-то грязные субъекты и, не обращая на новичка внимания, принялись за уборку хаты. Как узнал Саша чуть позже, это были шныри, или уборщики; камерное местожительство под нарами именовалось почему-то «вокзалом». В половине седьмого большинство обитателей «хаты» проснулось. Правда, некоторые, занимавшие привилегированный угол у зарешеченного окна, оставались спать. Это были камерные авторитеты, у них были единоличные шконки.

Вскоре обострившееся за ночь обоняние различило слабый запах пригоревшего масла, и арестанты зашевелились — запах горелого масла был предвестником скорого завтрака. И впрямь: к восьми утра на «хате» появился баландер, кативший впереди себя небольшую тележку с огромными алюминиевыми кастрюлями и аккуратно разложенными буханками хлеба. Утренняя пайка представляла собой кашу из неизвестного ботанике злака и кружку слабо заваренного чая, напоминавшего отвар древесной коры.

Впрочем, большинство арестантов не притронулись к тюремной пайке — «семьи», на которые делилась камера, предпочитали завтракать «дачками», продуктами, переданными с воли.

Лазуткин недоверчиво ковырялся в каше ложкой и, найдя там трупик таракана, решительно отодвинул «шлюмку», то есть миску, в сторону. Конечно, есть хотелось очень, но естественная брезгливость превозмогла голод.

Сразу же после завтрака к первоходу вновь подошел давешний паренек в дорогом спортивном костюме. Присел рядом, приятельски улыбнулся и предложил:

— А теперь давай знакомиться. Саша, говоришь?

— Саша.

— Из Сокольников?

— Из Сокольников.

— По какой статье закрыли?

— Сто пятьдесят шестая, кража...

— Поня-ятно. Ну, подойди к тому столу, с тобой «смотрящий» перетереть хочет... Лазуткин понял — от этого разговора зависит его дальнейшая жизнь в Бутырке.

На ватных ногах первоход двинулся к столу, за которым по-хозяйски восседало несколько татуированных мужчин.

«Смотрящего» он узнал сразу. Это был невысокий, но крепко сбитый мужчина лет сорока с обнаженным торсом, сидевший во главе стола. Выколотая на левом предплечье статуя Свободы свидетельствовала, что ее обладатель относится к так называемому «отрицалову», пять церковных куполов говорили о количестве лет, проведенных в неволе, а изображение Георгиевского креста с аксельбантами на груди — что человек этот участвовал в тюремном или лагерном бунте. Нательную композицию дополняли две восьмиконечные звезды на ключицах («никогда не надену погоны») и такие же звезды на коленях («никогда не встану на колени»). Властные черты лица, тяжелый, придавливающий взгляд, губы, собранные в тонкую нить, — все это свидетельствовало о силе и жесткости характера «авторитета».

Уже чуть позже Лазуткин узнал, что Хиля — таково было погоняло «смотрящего» — на свободе был звеньевым мазуткинской оргпреступной группировки, что закрыли его по классической сто шестьдесят третьей статье «Вымогательство» и что в блатном мире Хиля, имевший уже вторую судимость, пользовался уважением и авторитетом; именно потому воры и поставили его «смотреть» сто шестьдесят восьмую камеру.

Равнодушно взглянув на первохода, Хиля поинтересовался его именем, фамилией и статьей, после чего спросил:

— Ну, рассказывай, как на свободе жил?

Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, произнес:

— Ну, как... Нормально. Как все. Пока сюда не забрали.

— В попку не балуешься? На кожаных флейтах не играешь? С мусорами дружбы не водишь? Друзей-подельников никогда не сдавал?

— Нет, — твердо ответил Лазуткин.

— Может, жалобы какие есть? Так расскажи, выслушаем и решим... У нас не прокуратура, у нас тут все просто делается.

— Да нету у меня жалоб, спасибо... — растерянно пробормотал новичок. Неожиданно Хиля нарочито приязненно улыбнулся и, скосив взгляд на пачку

«Мальборо», лежавшую на газетном листке, расстеленном на столе, вкрадчиво предложил:

— Вижу, тебе курить сильно хочется... Так закуривай, не менжуйся. Это был ключевой момент.

Еще неделю назад от фиксатого лектора на «сборке» Саша узнал: если в камере предлагают закурить, взяв сигаретную пачку со стола, а не из рук, этого делать не следует. Типичная «подстава»: до этого момента пачка могла побывать в руках пидара, и человек, прикоснувшийся к «запомоенной» вещи, автоматически становился «законтаченным».