Герард Реве - По дороге к концу Страница 4

На номере одиннадцатом я сорвался.

— Да, старая блядь, совершенно верно, — дружелюбно кивая, сказал я по-нидерландски украшенному ленточками шотландскому трансвеститу, который обливал меня своей пустой болтовней вперемешку со слюной, брызжущей сквозь коричневые, частично стертые зубы.

— I beg your pardon?[32]

— Да пиздеж все это, вот что я хотел сказать, — уточняю я. — Вы меня очень утомляете. Советую держать тупую пасть на замке. Но это только совет.

Потом я некоторое время стою, уставившись перед собой в одну точку, сосредотачиваясь перед последующей разведкой оставшегося пространства. Не я один болтаюсь по зданию, и когда, в конце концов, выхожу на огороженную плоскую крышу, то констатирую, что здесь — вероятно, по причине удушливой атмосферы внутри — довольно много народу. Солнце почти зашло, и над землей в парке, где располагается здание, плывет марево. Uber alien Gipfeln ist Ruh…[33] Ну, что я злюсь или нервничаю? О, Вечный, встретиться бы с Тобой лицом к лицу. Дешевенькое, переохлажденное вино все же сделало свое доброе дело: настроение у меня улучшается. Меня даже не раздражает плохой английский — ненамного менее basic,[34] чем Me по juckoffee! того китайца, — на котором смертельно больная обезьянка Н. — не участник нидерландской делегации, но посланник нидерландского еженедельника — пытается донести свою мысль.

Вскоре наступает момент, когда пора подумать о транспорте на следующую вечеринку. Она начинается в 9 вечера в другой части города и организована Шерифом и миссис Уилсон. Я отправляюсь туда с парой коллег на машине и вхожу, как только мы находим нужный адрес, в квартиру, расположенную на верхних этажах современной высотки. Здесь также угощают красным вином, но разливает его приятный мальчик, без кильта, сын хозяев дома. Отец, к сожалению, отсутствует и передает всем свои искренние извинения: ему пришлось выехать этим вечером, чтобы завтра утром, где-то в дальней стороне, быть судьей в каком-то деле (предположительно, чтобы приговорить двух безобидных, но сожительствующих друзей к десяти месяцам тюрьмы). Решительно милые люди, потому что, подобно нашему Искупителю, лучшую выпивку они сохранили напоследок — хотя и с ограниченным радиусом распределения, а именно на кухне, — они щедрой рукой разливают джин с тоником. Дальше не было ничего достойного упоминания, за исключением очень оживленного разговора со старым Л. П. Хартли,[35] который, уезжая, не в силах был найти собственное пальто в куче верхней одежды гостей, сваленной в коридоре, и, после продолжительных поисков и нырков под вешалку, бормоча «…Looks like it …well, a coat is a coat…»,[36] осторожно спустился по лестнице, завернутый в чужой дождевик. Я записываю все это, сидя на сосновом кухонном столе. Завтра посмотрим, ерунда получилась или нет.

Эдинбург, понедельник, 20 августа. (Все, что я написал вчера вечером, конечно, слегка истерично и отчасти поверхностно, но формулировки мне нравятся, особенно учитывая сложную обстановку их зарождения; так хороши, что текст читается одним духом, мне пришлось связать по смыслу лишь одно одинокое дополнительное предложение и только в одной фразе исправить единственное число на множественное — так что в знак триумфа Духа надо всем сущим я оставляю написанное в первозданном виде. Кстати, в противном случае можно продолжать исправлять до бесконечности.)

Сегодня в половине третьего состоялось открытие Конференции. Для меня лично множество различных аспектов остаются невыясненными, к тому же у меня до сих пор нет ни программы, ни какого-нибудь поясняющего печатного листа. Кто, наконец, все это организовал, кто составлял списки приглашенных, кто выбирал предмет обсуждения — остается для меня тайной. Оказывается, в тихом омуте Конференции черти водятся и все пребывают в состоянии, как говорится, борьбы за власть. Как болтают злые языки, все это организовали ради чествования писателей определенного жанра, а также фонда определенного издательства. Чествовать будут с нетерпением ожидаемую группу французских авторов под предводительством Роб-Грийе,[37] которые пишут в стиле nouveau roman.[38] По какой-то причине Энгус У. очень беспокоился об их участии в Конференции и, как он сам мрачно поведал, уже две ночи глаз не мог сомкнуть, то и дело вскакивая и записывая возникающие в его голове упреки в их адрес и предполагаемые контраргументы. В его — действительно, несколько параноидальном представлении — Роб-Грийе со товарищи хотят узурпировать власть над литературными обществами Западной Европы и запретить право на существование традиционных форм прозы. Последние пару дней я безрезультатно пытался его переубедить. Во-первых, Роб-Грийе — бестолочь. Во-вторых, я думаю, что дать какую-либо артистическую оценку его произведениям и произведениям его последователей возможно только в том случае, если б хоть кто-нибудь был в состоянии их прочитать, а все мы знаем, что их книги настолько же нечитабельны, насколько невидимо новое платье короля. Смогут ли подобные индивидуумы донести до нас в процессе дебатов на конгрессе какое-либо высказывание, достойное хотя бы восьми секунд размышлений над ним? Эти крикуны и, скорее всего, истинные представители французского духа из-за своей лени и глупости наверняка и десятка слов на английском не выучили. Но о чем это я: вся группа Роб-Грийе отказалась приехать, так что это неактуально.

Отказов, кстати, довольно много. Руководство организации, на мой взгляд, совершило непростительную ошибку, объявив заранее, кто из знаменитостей будет приглашен. После сообщения в газетах, что приглашена та или иная звезда, с точки зрения рекламы знаменитости уже и ехать не обязательно — не присутствовать выглядит даже шикарней. По меньшей мере, человек двадцать — а среди них такие громкие имена, как Моравиа, Сартр, де Бовуар и Эренбург — ответили на приглашение отказом. Набоков объявил, что он «не желает делить с Эренбургом одно помещение и дышать одним с ним воздухом». Уважительная причина, но лучше бы он все же приехал, потому что кроме трех югославов, которые появятся наверняка, и одного поляка, который якобы еще в дороге, со всей коммунистической территории никто и не собирается участвовать. Коммунистическая система не любит конференций, за исключением тех, в которых тексты речей написаны заранее и размечены паузы для аплодисментов, и все уверены в преобладании умеренных самообвинителей и долой-нас-христиан. Тот, кто не понял этого до сих пор, никогда об этом и не догадается. Но меньше умозрительности; для начала — как можно больше фактов.

Я предполагаю, что количество участвующих писателей колеблется между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Здание, в котором в течение пяти последующих дней будут проводиться заседания, называется McEwan Hall[39] и, хоть внешне и не очень похоже, но своей внутренней сферой напоминает Концертный Зал в Амстердаме. Основное отличие в архитектуре, не считая того, что местное здание — больше по размеру, это то, что оно круглой формы и, подобно Городскому Театру в Амстердаме, в нем имеются амфитеатры и галереи. На трибуне находятся три очень длинные, разделенные каждая на три части, лавочки для хора, одна выше другой, уродливые и наверняка неудобные, но с несомненным положительным качеством: когда садишься или встаешь, то шума при этом меньше, чем от обычных для таких залов сидений. В одной из верхних галерей, в стеклянной будке, восседают две дамы-переводчицы, и все мы получаем наушники и приемник, который посредством переключателя доносит до нас либо оригинальную речь выступающего на французском или английском, либо синхронный перевод на один из этих языков. Аудитория вмещает около 2000 человек, и — не понимаю отчего, да и вы, наверное, не понимаете — все места заняты.

Сегодняшний предмет обсуждения — The Novel Today.[40]Даже не предмет обсуждения, а, скорее, бездонная дыра. Хотелось бы когда-нибудь увидеть определение понятия novel. Разве возможно без определения самого понятия сказать что-то вразумительное о современном романе? Но пытаются. Энгус Уилсон представляет первый доклад: весьма дельный обзор английских литературных традиций, согласно которому, с бросающейся в глаза неизменностью, непорочная деревня должна защищать истинные жизненные ценности от коррупции большого города. Вымышленность, мнимость подобного противопоставления положила конец традиции, в результате чего многие писатели, уверенно чувствовавшие себя на этом поприще, оказались теперь в замешательстве. Угрожают ли роману современные средства коммуникации? Роман в виде беглого, непритязательного развлечения для публики будет несомненно уничтожен телевидением, но Art Novel,[41] индивидуальный по форме и взглядам и свидетельствам, содержащимся в нем не должен, по мнению Уилсона, страшиться этой угрозы. Звучит очень убедительно, и было бы просто замечательно, если бы все оказалось правдой, но так ли это? Не приведет ли низкое качество телевизионных программ к тому, что со временем обыватель перестанет воспринимать то, что потребует от него хоть каких-то усилий, пусть даже самых ничтожных? Не хочу выглядеть пессимистом, но мне кажется, что эта версия имеет такое же право на существование, как и предыдущая. Конечно, литература выживет, но насколько сузится круг ее влияния и насколько ничтожным будет духовный и материальный контакт — контакт, которого и сейчас уже практически не существует — с государством и обществом? Ни Уилсон, ни один из выступающих этот вопрос не затрагивают.