Уилл Айткен - Наглядные пособия (Realia) Страница 4

– Что?

– Сама я, хоть убей, никого не понимала, и никто так ни черта и не понял насчет меня. Так что, еще летя в самолете, я решила, что в Японии начну все сначала.

Бонни щелкает пальцами, глядя на Флосси, тот щелкает пальцами в ответ. Мел замечает, что происходит – нет, он отнюдь не всегда слеп и глух! – и отвешивает Флосси смачный шлепок; тот, всхлипывая, бежит на кухню.

– Но если вы здесь хоть сколько-то пробудете, все равно основ поднахватаетесь.

– Всеми силами постараюсь этого избежать. Бонни смеется пронзительным, металлическим

смехом.

– А вы большой оригинал, Луиза.

Мел наклоняется к ней с огромной дымящейся кружкой какого-то напитка. Запах – прямо как от сгнившей на корню люцерны.

Бонни склоняет голову набок: косит под чью-то ненаглядную сорокалетнюю девочку.

– Аригато*, Мел.

– Это еще что такое? – Я локтем подталкиваю кружку ближе к Бонни.

Она пододвигает кружку обратно – прямо мне под нос.

– Изумительный местный чай: его здесь из прошлогоднего риса готовят. Вы только понюхайте.

– Спасибо, я уже.

– А где вы остановились?

– В гостинице «Милый котик», рядом с «Серебряным павильоном».

– Гинкаку? Какая вы счастливица, это один из моих любимых храмов. Не правда ли, чудо что такое? Такая суровая простота…

– Вообще-то я в Киото за китчевкой приехала. Сады, где песок граблями выравнивают… Хотите, скажу вам одну вещь.

* Спасибо (ял.).

Бонии сдвигается на самый краешек табуретки, рисовый пар клубами окутывает ее розовые щеки..

– Это все на туристов рассчитано. Здесь – культура скупости, не эстетики. Суровая простота должна окупаться.

– Район вокруг Гинкаку очень мил, – роняет она, отсмеявшись. – Хотя довольно дорогой. У вас комната с ванной или просто комната?

– Комната с ванной, плюс завтрак в кафешке «Тигра и Винни-Пух» по соседству.

– И во сколько вам это обходится? Я называю цифру.

Челюсть у нее отвисает.

– Но это же непомерно дорого, даже для такого района.

– Зато в номере есть еще мини-бар и цветной телевизор.

– Вы там обосновались лишь до тех пор, пока не подыщете квартирку?

– Наверное. Вообще-то я никуда не тороплюсь.

– Должно быть, дела у вас идут в гору. Сколько у вас учеников?

– Четверо.

– И на это можно жить?

– У меня кое-что есть в заначке. Вы слыхали когда-нибудь про неудачников, живущих на переводы из дому?

Бонни качает головой.

– Это когда ваша семья вам платит, чтобы вы на родину носа не казали.

– Ваш случай? Я киваю.

– Как печально. И обратно вы не собираетесь?

– Только не в Альберту.

– Что же вы такого натворили, чтобы так настроить против себя своих близких?

– Родилась.

Бонни надолго присасывается к рисовому чаю.

– Прямо и не знаю, Луиза, шутите вы или нет.

С этой женщиной явно надо что-то делать. Когда я иронизирую, она убийственно серьезна, а когда я серьезна, она со смеху лопается.

4 В купальне с миссис Анака

В разгар сборов – я перебираюсь под «крышу» подешевле – в дверь робко скребутся. Мико с гостиничной стойки регистрации.

– Будьте добры, к вам гость.

До сих пор в «Милом котике» меня никто не навещал. Набрасываю рубашку поверх ночной кофты, мчусь вниз по лестнице по пятам за Мико. В фойе с низкими потолками, с клетчатым ковром, закрывающим весь пол, и fauteuils* в стиле Людовика XIV – ни души.

– Снаружи, будьте добры. – Мико вновь ныряет за стойку.

Рядом с внушительным «бентли» – приземистый коротышка. Он кланяется, вручает мне визитку. Толку с нее чуть: визитка на японском. Затянутой в белую перчатку рукой коротышка переворачивает карточку – специально для меня. Тисненая надпись по-английски: «КАМИЛЛА АНАКА, дипломированная медсестра».

Он кланяется.

– Будьте добры, вас в купальни.

Вспоминаю о том, что надо бы обновить дезодорант.

– Я только сбегаю за рюкзачком.

* кресла (фр.).

Он встает между мною и стеклянными дверями «Милого котика». Двери бесшумно расходятся в разные стороны.

– Мы ехать сейчас или поздно.

Коротышка обходит машину кругом, открывает заднюю дверь «бентли». Я проворно обегаю с другой стороны и занимаю пассажирское место спереди. Глиптоману это не по душе. Он усаживается на тщательно зачехленное водительское сиденье (и за что же это мне досталась только кружевная салфеточка?), а я тем временем пытаюсь объяснить ему, почему предпочитаю ездить рядом с шофером. В результате приходится проиграть эпизод-другой из «Дилижанса», причем я и за Джона Уэйна*, я и за Энди Дивайна**. Вроде бы почти получается, но тут машина подъезжает к приземистому прямоугольнику темного стекла чуть в стороне от Имадегава. Смахивает на банк, хотя окна слишком темны, чтобы увидеть, что там внутри, и указателя никакого нет, если не считать серебряного диска над вращающейся дверью. В центре диска вырезан один-единственный японский иероглиф, только его я до сих пор и заучила: ? . В метро его не захочешь, а запомнишь: он означает «Выход». По словам Бонни, на самом деле это – идеограмма для понятия «рот». В недоумении стою перед вращающейся дверью; шофер поклоном зазывает меня внутрь.

Нет, не банк. Длинный, узкий садик – ну просто куда угодно сад впихнут! – раз этак в двадцать протяженнее в длину, нежели в ширину. Шофер ведет меня по песчаной петляющей тропинке, по низкой каменной

* Уэйн Джон (1907-1979) – американский актер, снимался в вестернах и военных фильмах; его амплуа – честные, мужественные, патриотически настроенные американцы, чаще всего – военные или ковбои. «Дилижанс» (1939) – один из самых известных фильмов с его участием.

** Дивайи Энди (1905-1977) – американский актер, прославился своими ролями в пасторальных комедиях.

плите-мостику через озерцо с карпами. Тут вам не привычные золотые, белые и пятнистые карпы, куда там! – рыбы, что шевелятся в темно-зеленых глубинах, – темно-фиолетовые. Мы идем по мостику, карпы плывут за нами вслед – много, не сосчитать. Ветерок всколыхнул бамбуковые листья высоко у нас над головами. Впереди расстилается легкий туман. Из тумана встает сводчатый коридор: ряды массивных бамбуковых стволов, закрепленных крест-накрест. Водитель останавливается у арки и поклоном приглашает меня войти. Я оглядываюсь через плечо. Он поднимает руку в прощальном жесте. Прохожу под скрещенными шестами. Чувствую себя словно в старом фильме: сад по-прежнему отлично виден, вот только поделен бамбуковыми шестами на кадры длиною в фут каждый. В конце сводчатого прохода – серебристые двери лифта. Ищу кнопку. Кнопки нет. Двери открываются, внутри тоже ни одной кнопки. Двери закрываются. Лифт идет вниз.

Долгий, долгий спуск. Звякает колокольчик, двери расходятся – передо мной девочка-подросток лет пятнадцати-шестнадцати, черные волосы выкрашены в медно-красный цвет, прихотливо изодранные джинсы, футболка с английской надписью через всю грудь («БОГАЧИ СОСУТ МОЙ ЧЛЕН, ЖАГАЛА СРАМУ»*). В ушах, в губах, в носу, в щеках и языке – английские булавки и прочие, менее опознаваемые металлические предметы. Мне страх как хочется напомнить бедному ребенку, что на дворе 1985 год, панк приказал долго жить… но, может, это только в моем мире так.

Интонации у нее – как есть калифорнийские.

* «Жагала сраму» – в оригинале Agenbite of Inwit, модернизированное написание среднеанглийского названия «Ayenbite of lnwyt», «Угрызения совести». Это название выполненного Дэном Майклом из Нортгейта (1340) перевода французского трактата «Сумма грехов и добродетелей», написанного монахом Лаврентием Галлом для короля Филиппа 11. В таком виде словосочетание использовано в романе Д. Джойса «Улисс» (гл. «Телемак»). Вариант перевода (В. Хинкиса, С. Хоружего) столь же непонятен русскоязычному читателю, сколь словосочетание оригинала непонятно современному англоязычному читателю.

– Хай, меня зовут Сьюки. Ма сейчас будет. – Девочка ведет меня по слабо освещенному коридору со стенами из толстого зеленого стекла. Сквозь них легко просматриваются другие комнаты, и еще прозрачные стены, и еще. Коридор поворачивает налево, Сьюки отпирает узкую металлическую дверцу со скругленными углами и высоким порогом, в точности как на корабле.

– Вы пока заходите, переодевайтесь. Я пойду гляну, куда она запропастилась.

На низкой скамеечке – прямоугольный кусок ткани. С этой штукой я сталкивалась во всех здешних гостиницах: юката или легкий хлопковый купальный халатик; очень подозреваю, что местные, с их страстью к обертыванию, в нем еще и спят. Мужчины в них даже по коридорам отелей разгуливают, если надо, скажем, дойти до комнаты с торговыми автоматами, купить сигарет, или там баночку «Саппоро»*, или «Пот Покари»**.

Складываю старые тряпки – кофту и рубашку – аккуратной стопочкой, надеваю юката. Дверь вновь отворяется, входит миссис Анака, за ней – Сьюки. Все кланяются друг другу. Да, я уже познакомилась со Сьюки, да-да, и Сьюки уже познакомилась со мной. До чего же в это время года жарко и влажно! Только и мечтаешь, что о дожде. В Хартфорде, Херефорде, Хэмпшире холодно, хмуро и худо***. Теперь Сьюки изъясняется этаким высоким, жеманным голосочком – точно такое же мягкое сопрано слышишь по громкоговорителю в метро, в универмагах и в супермаркетах, и даже в городских автобусах («Следующая остановка – Киотский университет»).