Lorem Ipsum - Илья Андреевич Беляев Страница 4

ей обо всем, а она отвечает. Правда, когда ты только уехал, она больше со мной разговаривала. Даже больше, чем до того, как ее похоронили! Я знаю, что она болела и часто засыпала так, что ее никто не мог разбудить, и только поэтому редко меня пускали к ней. Но даже вечером после похорон, она сразу же начала говорить со мной! Колокольчик на ее могиле прямо не умолкал! Я так радовался! Но уже через два дня колокольчик стал звонить реже. Теперь звонит совсем редко, почти никогда. Мне очень грустно от этого. Но иногда она реагирует на мои слова! Знаешь, отец, у меня мало друзей в приюте. Но перед грозой, я сбегаю к маме в гости, не смотря на запрет пастора и сильный ветер, который пытается меня прогнать. Вот тогда–то мне особенно радостно! Тогда все жители кладбища просыпаются! Колокольчики не умолкают! Они все–все говорят со мной! Только тогда мне не грустно, отец! Но скоро ты заберёшь меня, и мне больше совсем не придётся грустить!

Жду ответа! С любовью, твой сын Пеша.

7 октября 1849 г.

Олька

Еще буквально несколько минут назад…  Хотя, что для нее теперь значат «секунды», «минуты», «часы», «года»? Олька сидела дома за столом, кому–то строчила письмо на клавиатуре, вслух ругалась с кем–то, кого не было рядом, и он не мог ее услышать. Хотя, что для нее теперь значат «кто–то», «кто–нибудь»?  Теперь она сидит в длинной очереди между стариками, кончиков дряблых губ, которых некоторое время назад коснулось блаженство. Сколько бы Олька не пыталась махать руками перед их лицами, они не реагировали и отсутствующим взглядом смотрели куда–то перед собой. Олька посмотрела туда же и ничего не увидела. Она обежала несколько стариков, тряся их с силой. Хотя, как она могла сейчас понять, с силой она их трясла или без силы? Те не подавали никаких признаков жизни, но все одинаково улыбались. Ну, в большинстве своем. Были и те, кто ерзали на своих стульях и чувствовали себя, как говорится: «не в своей тарелке». И этих Олька попыталась растормошить, но они будто ее и не видели вовсе, что–то бубня себе под нос и доставая из карманов листочки с каракулями, но те тут же, не давая прочитать, что в них написано старикам, истлевали прямо в ладонях, но старики, в отличие от Ольки, не удивляясь тому. Они лезли в другие карманы и доставали оттуда такие же листочки, с которыми происходило ровно то же самое. Олька снова опустилась на свой стул среди стариков. В начале этой очереди сидели такие же блаженные старики, как и в конце. В конце сидели такие же блаженные старики, как и в начале. Вдруг у самых первых стульев в начале очереди открылось что–то наподобие двери – что–то крохотное.  Хотя, какое для нее значение теперь имеют размеры? Туда вошла одна старушка. Но к Олиному удивлению, – хотя, она почувствовала что–то иное, – в дверь вошел не первый в очереди человек, и Олька спустя мгновения поняла еще что–то: скорее всего, это не «живая» очередь, а прием осуществляется по записи. Хотя, какое для нее значение имеет установленный здесь порядок?  Еще буквально несколько минут назад Олька захлопнула ноутбук и хлопнулась на кровать, сочась гневом. Еще буквально несколько минут назад Олька пыталась растерзать подушку, вымещая на ней свою обиду. В общем, все, что происходило несколько минут назад, было столько значимым для Ольки, что не могло теперь не вызывать в ней эмоций. Не могло, – Олька понимала это рассудком, – но все–таки не вызывало. Хотя, что вообще теперь для нее значили «гнев», «обида», «эмоции»? Вдруг, возле самого конца очереди, открылась еще одна дверь, только эту теперь было очень легко рассмотреть Ольке: дверь была такой большой, что в нее проходили одновременно двое, а то и целых трое маленьких жухлых стариков. Только если у тех, кто заходил в первую маленькую дверь, лица по–прежнему светились или даже начинали светиться у тех, кто до этого все собирал бумажки по карманам, то у тех, кто покорно заходил в большую, всякая улыбка умирала, а глаза пустели. А те, кто заходил из числа «бумажечников» в большую дверь, с двойной силой искали в карманах ответы, но те только лишь быстрее испепелялись. Олька посередине всего этого порядка не чувствовала себя никак, ей было абсолютно неинтересно, но она размышляла о том, что за теми дверями и как она вообще почувствует, что ей уже пора? За этими размышлениями она не заметила, как к ней подошел человек. Старый или молодой, маленький или большой – было непонятно. Даже общих его очертаний Олька рассмотреть не смогла, хотя была убеждена, что это был никто иной, а именно человек. И голос у него был человеческий. И жесты у него были человеческими. И пахло от него как от попа в церкви, чем–то жженым, а чем конкретным – Олька и знать не могла, потому что ей об этом никто в детстве не рассказывал, а во взрослом возрасте она и не интересовалась.

– Что поделать. Пойдем со мной, – человек взял ее под руку и повел в сторону большой двери. – Не могла ты подождать еще чуточку – пошла бы уже совсем в другую дверь. – Сколько бы они молча не шли, ближе к большой двери они не становились.

– А что: одна дверь хуже другой? – спросила Олька.

– Может быть и не хуже, но и не лучше. Тебе должно сейчас быть без всякой разницы.

– Мне без разницы, мне даже и не интересно, просто непонятно.

– Что тебе не понятно, Оля? – также отстраненно в воздух человек спросил Ольку, с каким взглядом смотрели старики впереди себя в очереди.

Хоть никаких эмоций этот вопрос у нее и не вызвал (Олька даже думала на него не отвечать), но неизвестность впереди заставила пытливый ум осознать фатальность всей этой пассивной позиции, и Олька все–таки начала задавать вопросы, роящиеся у нее в голове, ведь (Олька почему–то так подумала) другой возможности задать свои вопросы может и не быть.

– А что здесь происходит? – спросила Олька.

– То, что видишь, то и происходит: двери открываются и закрываются, в них заходят.

– А что за дверьми?

– Сейчас увидишь.

Олька обернулась.

– Но я хочу сперва увидеть, что там в маленькой двери! – Олька начала сопротивляться, – мне интереснее то!

– Мда, Оля, всегда–то тебе интереснее было то, что недоступно большинству. Ну, пойдем, думаю,