Волноваха - Анна Анатольевна Дюндик Страница 4

как пасьянс, разные варианты развития событий. Все заходили в тупик. Но это не помогает. Примерно как если миллион раз прокричать в воздух — кому нужна эта война??? — это тоже не поможет. Поэтому люди просто ждут, пока война кончится, кто-то, не дождавшись, умирает. Остальные продолжают ждать. Меня пока нет среди павших. И это хорошая новость, которая не радует, потому что я скучаю, скучаю, скучаю, любимая моя, по тебе.

26.

Иногда я просыпаюсь рано утром, ближе к рассвету, полный невысказанных претензий. Мне хочется написать тебе письмо с миллионом обвинений, каждое из которых, как игла, сидит в моём сердце. Я перевариваю твои слова, на которые не отвечал, и всё равно они меня отравили. Я моделирую свой ответ, грубый или вежливый, на ненаписанное тобой письмо. С одной стороны, я понимаю — что ни ответь, ты снова оставишь меня с дырой внутри. Отвечать бессмысленно и даже опасно. Но самое страшное знаешь что? От чего у меня действительно околевают конечности и не сразу не хочется жить? Самое страшное — если ты всё-таки больше мне не напишешь.

27.

Мы не разговаривали о политике, вернее, я не разговаривал. А ты постоянно писала мне, как военные насилуют местных. Я держался. В смысле не насиловал и не отвечал тебе, что я на войне, я ближе к изнасилованным, чем ты, но странно, что ты видишь их, а я нет. Хотя я уверен, что, если бы сержант пришёл тебя насиловать, ты бы ни мне, ни своему мужу не рассказала об этом. Он очень хорош. Я видел его в бою. Его глаза обжигают. Знаешь, я хотел бы стать сержантом, а ещё я до сих пор хотел тебя. И только одно мгновенно снижало мое либидо — твоя непробиваемая, как стена, возрастающая с каждым днём непроходимая тупость. Только она помогала мне тебя не хотеть.

28.

Я сидел в поле под сосной и страдал от жары. Спрятаться от палящего в морду солнца было решительно негде. Сержант плавился рядом. Я никогда не рассказывал ему про тебя, но он словно знал, что меня мучает, и я понял это в тот жаркий день под сосной. Он сказал: «Знаешь, я однажды очень хотел черешни как-то поздним вечером. Это было в мирное время, конечно, в прошлый июнь. С детства любил черешню, жрал вёдрами с куста у бабки в Одессе. Вырос, да так и не просрался от этой черешни, в смысле по-прежнему её хотел. Короче, пошёл в магаз и навалил себе пакет. Дошёл до кассы — а её сняли. Что делать — надо вернуть. Я стал вываливать пакет и думал — как бы стащить хоть пару ягод. Но усилием воли запретил себе это, даже мелкое воровство. Благо отец сел за него ж лет на 5. В общем, вернул черешню, грустный вышел из магазина. А всё закрыто. Тут смотрю — соседний работает! Круглосуточный! Зашёл. Купил там той же черешни в ту же цену. Дома сожрал, вкусная была. Хотя у нас всё вкусное. Ну короче. Я про то, что Бог даст ещё возможность и тебе черешни своей нажраться. Если стерпишь, что не первая же — твоя. Если выгребешь всю без остатка, если в рот не возьмёшь чужой ягоды. То все ещё у тебя будет, понял?» «Понял», — сказал я. «И что ты понял?» — спросил сержант. «Что все бабы одинаковы», — ответил я. «Не поспоришь», — сказал он. Мы сидели под палящим солнцем, и я физически чувствовал, как оно выжигает из меня эту безумную эгоистичную любовь. Тогда я понял окончательно, что больше мы не увидимся, и впервые принял этот удар как мужчина. «Ну и по хер».

29.

Сержант много рассказывал про свою родную деревню в Одесской области. Как детьми они со старшей сестрой воровали сладкое вино из погреба, как собирали вишню размером с кулак, как до утра сидели под навесом жаркой южной ночи с приятелями и делились мечтами, секретами. Сержант располагал к откровенности своими рассказами, но я всегда молчал. Мне нечего было поведать ему в ответ. Не рассказывать же, как мы с тобой уехали на южный остров и катались по его серпантину неделю, покупая вино в монастырях, где я молился. О чем я молился? Какими глупыми сегодня оказались те мечты. Как и мечты сержанта, которыми он делился с друганами из Одесской области. Я ничего не говорил сержанту, хотя мог сказать ему всё. Потому что завтра мы все умрём. Но смысл был говорить хоть что-то, если завтра мы всё равно умирали?

30.

Я всегда чуял последние встречи. Так было с тобой, так было и с сержантом. Конечно, я никогда не верил своему чутью, потому что жизнь обещала новое свидание, и я верил в это. Но потом, вспоминая, я признавался себе, что знал. Наверное, я из тех, кто чувствует, когда связывающие нити обрываются и люди идут каждый в свою сторону.

31.

А потом наступила новая эра. Я понял, что это мне нужно от тебя отказаться. Мне. И даже если ты вдруг напишешь, что любишь, это я должен заблокировать тебя или проигнорить. Интересно, что это понимание случилось в один миг, в то время как другие выводы давались мне с кровью в сердце. И только тут я всё понял легко. А вот выдержу ли? Я посмотрел на сержанта. Он усмехнулся и протянул мне то, что курил. Мы сидели под огромным деревом и любовались на поле в жёлтой от солнца траве. Наступило лето, а война так и не кончилась. Мне хотелось говорить с сержантом. Он был единственной ниточкой, связывающей меня с этим миром. Хотя мир был сомнительным — всё ещё шла война.

32.

Когда ты меня заблокировала, оставив наедине с тупой болью и тупыми вопросами, я ещё что-то писал тебе. Не мог смириться с тем, что тебя не стало в моей жизни. Страдал, писал и натыкался на стену своим горячим воспалённым лбом. Стена, за которой тебя уже тоже не было. По сути, я страдал от безвозвратной потери. Я ещё раз испытал это чувство, когда умер сержант. Сосущее душу чувство потери так органично легло в дыру, которую пробила во мне разлука с тобою. Боль от смерти сержанта заняла место боли от потери тебя. И я страдал только из-за потери сержанта. Но самое смешное, что это было равно такое же чувство, ни банана не поменялось. И я