Искусство быть неудачником - Лео де Витт Страница 4

На кухню зашёл Максим, одетый в костюм с галстуком-бабочкой. Я и забыл, что сегодня первое сентября. Максим переходит в выпускной класс. Я вспоминаю свои похождения в одиннадцатом классе. Максиму везёт. В его жизни наступает самое тяжёлое и одновременно самое счастливое время.

Мысли о брате наводили на меня тоску: я чувствовал себя виноватым, что не уделял ему должного внимания в детстве, и сейчас боялся, что мои потуги наладить с ним общение покажутся ему неестественными, боялся, он решит, что я проявляю братскую любовь лишь, чтобы оправдаться перед собственной совестью; хотя в этом была доля истины.

Я спросил, могу ли я сопроводить его на школьной линейке? Максим не то что удивился, а опешил. Я вглядывался в его лицо и пытался понять: какие чувства он испытывает, рад ли он? Максим дал добро. По кривой улыбке я понял, что его это как минимум забавляет. Брат сел за стол, а я напряжённо вспоминал, как прошло первое сентября в выпускном классе у меня. Там было, что вспомнить.

В тот день я сильно нервничал. Меня пугала встреча с одноклассниками. Дело не в том, что я подвергался травле и видел непонимание общества, хотя и этому было место. Наверное, первопричина неприятия меня одноклассниками была в этом:

— Эй, Лиза! Отметим День знаний у меня в спальне? — сказал я, когда мы вышли в сквер после классного часа.

Лиза показала мне средний палец.

— Ты как-то засветил в инсте свою кровать. — заметила Диана. — У тебя милое бельё.

Я улыбнулся.

— Знаешь, почему у меня постельное бельё со звёздами? Потому, что ночь со мной, как полёт в космос.

Все вокруг загоготали. Кто-то хлопнул меня по плечу.

— Хорош пиздеть, Витт! — это был Саня Уфимцев, мой добрый друг. Высокий, обаятельный спортик, как мы тогда таких называли. Для столь юного возраста у него была густая щетина, которая сильно прибавляла ему в брутальности. Я завидовал ему, но, клянусь, завистью доброй. Сейчас он в армии; и я ему совсем не завидую. — Потопали уже домой. — говорит он.

— Ты мешаешь мне кадрить тёлок. — возмутился я.

— Тогда мы здесь надолго, потому что никто не посмотрит на твою смазливую рожу.

— Прекрасную рожу!

Снова смех.

Мы с Саней всё-таки двинулись в путь.

— Чем занимался на каникулах? — спросил он по дороге.

— Смотрел кино. Писал сценарий.

— Короче, всякой хуйнёй! — подытожил он.

Я промолчал.

— Ну, так написал сценарий?

— Нет!

Мы оба засмеялись.

Из всего моего окружения Фима был моим самым строгим критиком. Его никогда ничего во мне не устраивало: чем я занимаюсь, как я выгляжу. Он говорил, что делает это любя, и я ему верил. Его язвительные фразочки оскорбляли меня, но со временем обнаруживал, что после них я работаю усерднее. Наверное, Фиму можно назвать моим волшебным пенделем.

В ответ я спросил, чем занимался он? Всё лето Фима проработал в конторе, занимающейся установкой пластиковых окон. Тут я действительно оскорбился. Его вины в этом не было, он поступил правильно. Но я злился, что, пока я брожу в темноте, кто-то занимается реальным делом, приносящим результат. Тем более в виде денег. Фима был взрослым, я — нет. Он ставил цели, я — безоблачные мечты. Возможно мне надо было проводить с ним больше времени вне школы: вслушиваться в каждое его слово, повторять каждое его действие. Тогда, может быть, я стоял бы с ним на одной ступени.

— До самого Нового года я могу жить на широкую ногу. — он не хвастался, а скорее констатировал факт.

— Круто! — холодно ответил я, хотя был рад за него.

Мы прошли перекрёсток возле больничного комплекса. Только пошли в другую сторону, пропустив мой дом. Фима жил чуть дальше, и я всегда провожал его. Здесь начинался настоящий Шанхай, деревня, какую и пригородом трудно назвать. Здесь утром можно было встретить стадо баранов (и я — не про людей). На дороге валялись коровьи лепёшки. Большинство домов не были подсоединены к центральной канализации. Но как ярко посреди этого хаоса выделялась природа! Вдоль дороги склонились берёзки, будто поклонялись прохожим. За низкими заборами цвели яблони; их плоды блестели на солнце, отливали золотистым цветом, и манили собой путников. Листва ещё не начала желтеть, но некоторые веточки сбросили сухие листья, и они хрустели под ногами, как снег. Но даже тут, посреди крохотных домишек, вырастали многоквартирные дома (люди спешили заселить дешёвую землю).

— Можешь поговорить на работе по поводу меня? — спросил я Фиму.

Его это удивило. Больше всего я боялся, что он по-отечески хлопнет меня по плечу, как делал это обычно, и скажет что-то наподобие: «Наконец-то, ты вырос, сынок.» Но чего скрывать?! Мне было бы приятно, если бы он так сделал.

— Хочешь к нам? Ну… В принципе, можно.

Я кивнул ему в знак благодарности.

— Сегодня я как раз пойду туда после обеда. Вечером могу поговорить с Маратом, начальником нашим. Я позвоню. Только надо будет подойти. Просто хера с улицы он не возьмёт. Он должен тебя увидеть.

— Вообще, без бэ.

— Значит замётано.

Я был счастлив, когда представлял, что начну зарабатывать самостоятельно и, наконец, смогу свободно распоряжаться большими деньгами.

Голос деда отвлёк меня от воспоминаний.

— Что-то я потолстел. — пожаловался он и похлопал себя по животу. — Это всё из-за твоей долмы.

Бабушка невозмутимо посмотрела на него.

— Хорошо. Больше не буду готовить.

Дед рассмеялся.

— Подожди-подожди! Я же не против, чтобы я толстел.

— Зато я против.

Я присосался к кружке с кофе, чтобы скрыть улыбку.

После завтрака мы с Максимом двинулись в путь. Школа находится в двадцати минутах ходьбы от дома, мы пошли пешком. И сейчас я мог созерцать проснувшийся город. Улицы заполнились людьми, на дорогах было плотное движение: люди спешили на работу. У города был свой чёткий график: я могу с лёгкостью предугадать, что к десяти часам он опустеет, в полдень снова наполнится людскими массами, и уже до вечера будет кишеть школьниками,