Спрингфилд [СИ] - Сергей Игоревич Давыдов Страница 4

там все хорошо

там все улыбаются

а плачут только враги.

Значит ты не Россия.

И до сих пор

я пишу свои репортажи.

Моя мать ненавидела русских.

Но мы же русские

говорил я.

Мы другие

отвечала она

и растирала губами коралловую помаду Yves Saint Laurent

привезенную из Испании.

Мы богатые они бедные.

У нас все другое мы сильные

мы не нуждаемся

у нас есть дастархан

дастархан — когда скатерть завалена лакомствами

курпачи — наш матрас на балконе яростным летом

деревня — это кишлак

А Памир — настоящие горы

не то что в России.

Она не любила русские блюда

и мы ели все с острыми специями

кинзой жирной бараниной и зирой

а остальное

казалось нам пресным.

Только это она любила

только об этом говорила

еда и сила

остальное она ненавидела.

Мать любила критиковать Советский союз за его двоемыслие, когда днем ты рассказываешь заветы вождей, а вечером смотришь немецкое порно на видике в переполненной комнате и мечтаешь о заграничных джинсах; за коммунальные квартиры и лицемерные партсобрания; за отсутствие выбора; за лифты, в которые они боялись заходить по одной, если там уже был мужчина; за бедность и дефицит, которые становятся особенно горькими после командировки в почти что свободные Прагу или Варшаву. Она с упоением рассказывала про молодых людей с ирокезами в Восточном Берлине и в футболках с надписью «хуй», про секс-шопы и как ее приняли за проститутку в мини-юбке и каракулевой шубке, которые она надевала, наслаждаясь свободой, про гостиницу «Берлин», с верхнего этажа которой видно Западный Берлин, который сияет, а Восточный, как огромная лужа мутной воды. Но потом она стала рассказывать, что в зарубежье только враги, что в Европе все нищие и замерзают без нашего газа, что скоро они там все вымрут. И все это говорила с французской помадой Yves Saint Laurent на губах.

Когда я думаю о детстве в Тольятти

я вспоминаю что все друг друга за что-то да ненавидели

ненавидели в школе

в семье

в подъезде

и по телевизору.

Ненавидели но почему-то всем врали что все хорошо

и стабильно

врали.

И мне показалось что так невозможно

и однажды мертвые встанут

и отомстят за себя.

Они сломают железобетонные стены надгробия и плотины

и голосом мертвых

заговорят живые.

Где учат на военных корреспондентов я не знал. На журфаки я не прошел, но попадал на бюджет философского факультета ВШЭ в последней волне, и нужно было срочно ехать и подавать документы. Я сказал об этом матери, но она сказала: «И кем ты будешь? Нищим философом?». Да пусть так. Философы хотя бы умные. Они хотя бы живут не здесь. Они хотя бы не треплются не затыкаясь про вражду и силу. Я не хотел быть никаким директором. Мне хотелось быть Анной Политковской, Куртом Кобейном и Бритни Спирс одновременно.

Денег на поездку в Москву она не дала. Она сказала, что я буду учиться на экономиста в Тольятти на платном.

— Будешь работать в офисе вместо меня, — сказала она. — Я буду ездить к маме. Нужно, чтобы кто-то поддерживал бизнес.

— Он развалился, — ответил я и это было правдой. И добавил, что я ни за что не встану на ее место, потому что оно мертвое. И что дешевле всего было отпустить меня на бюджет в Москву. Тольятти умирал, мы в нем чахли, мы маялись в душных десятых годах и вместе со всей страной медленно становились беднее.

— Исключено, — сказала она. — Ты должен заниматься имущественным вопросом.

— Ты мной расплачиваешься, — сказал я.

— Почему тебе так трудно просто сделать, что я говорю?

Я сказал ей, что она дура, раз хочет тратить кредитные деньги на изучение математики, по которой у меня всю жизнь было между двойкой и тройкой.

— Перейдешь на бюджет, — отвечала она.

Мы сторговались, что я буду учиться в Самарском национальном на платном. Изучать математику в экономике. Я сказал ей, что это ее выбор. А она сказала, что у меня нет выбора.

— У меня ЕГЭ тридцать по математике, — говорил я. — И девяносто восемь по истории. Я не знаю математику, но знаю многое другое.

— Ты научишься быть ответственным, — говорила. — Ты должен преодолевать свои трудности. Почему ты никогда не был сильным, как я? — она говорила. — Почему ты такой слабый? Ты же слабый. Сделай уже сильный поступок.

Я был сильным каждый день, выживая в этой школе. Я каждый день был сильным, как чертов морпех.

Мне захотелось ей отомстить. Мне хотелось сказать: это ты неудачница, раз все потеряла на шестом десятке. Но я посчитал, что это ничего не решит. Мне не хотелось войны. Я пошел в комнату, подумал примерно полчаса, потом выскочил на кухню, когда она курила, и сказал:

— Ты меня не знаешь.

— С чего ты взял?

— Ты всегда любила мечту обо мне, а не меня. Ты говорила: «Ты объект моих инвестиционных вложений».

Тут я заплакал, не сдержался. Она обняла меня. По-теплому обняла.

— Конечно, я люблю тебя, — говорила. — Ты же мой сын, любая мама всегда будет любить своего сына, каким бы он ни был.

— А какой я?

— Ты пока слабенький. Неокрепший. Ты еще не стал собой.

Я отскочил от нее.

— Мам, короче, я гей, пидор, я не крутой мужик и никогда им не буду. Это провал. Хороших сценариев не существует. Все.

Просто сказал и молча стоял. Она тоже молчала. Она затушила сигарету, обошла меня стороной, заперлась в ванне и сидела там три часа. Даже не стала спорить, просто будто услышала подтверждение страшной догадки, которую долго носила в себе. Я подходил к двери и говорил: мама, прости меня. А она отвечала «ты мне не сын» и «оставь меня».

Я схватил рюкзак и поздним вечером ушел из дома, только проорал:

— Ты просрала все, включая сына.

Идти мне было некуда, поэтому я просто пошел на водохранилище. Она потом позвонила и сказала, что я должен вернуться. Я ответил, что пусть меня убьют твои нормальные у ночного ларька. Пусть там в крови валяются мои тапки. И это будет лучшим для тебя наказанием, потому что я умру а ты будешь жить. Я и так не планировал тут оставаться. Я заставлю тебя учитывать мои интересы, даже если это будет стоить мне всего, и я начинаю прямо сейчас. Она замолчала на полминуты и сказала:

— Иди нахуй.

Сказала и бросила трубку. И тогда меня будто бы перещелкнуло. Почему я должен умирать в семнадцать лет