Павел Тетерский - Клон-кадр Страница 40

Количество народа на лестничной клетке резко сократилось до четверых: я, он, опешивший участковый и Клон (в бейсболке, очках и без сотового телефона). Клон смотрел (через очки) на участкового, а участковый никуда не смотрел.

Из тела, которое теперь было целиком и полностью в моей власти (власть вообще имеет обыкновение очень быстро переходить от одного человека к другому — иногда для этого требуется меньше, чем вам кажется), доносились отрывочные выдохи, вып-лаки и выхрипы. Ему с самого начала ничего не светило — пик его физической формы пришелся, надо полагать, на эпоху позднего Брежнева, он даже не успел закрыться.

Я схватил его за грудь, прислонил к перилам и толкнул вниз по лестнице, к мусоропроводу. Туда, где зияло окно. Я уже знал, что собираюсь с ним сделать.

До окна он не долетел. Ударился головой о мусоропровод и упал лицом в высохшие остатки помоев у его основания. Я собирался преодолеть пролет одним прыжком, но мне было не суждено: ни с того ни с сего мое бедро онемело от предательского удара камелотом — сзади, из-за спины. Я ойкнул и осел на верхнюю ступеньку лестницы. Я только начал машинально поворачивать голову назад, как в мой висок ударил титановый нос (на заднем плане, нерезко — перепуганный Клон: казалось, он сам не ожидал, что сможет меня вырубить). Из последних сил пытаясь разогнать поплывшие перед глазами круги, я сполз вниз по лестнице, оседая рядом с окровавленной тушей человека, взявшего на себя обязанность выселить меня из моей квартиры.

Клон усиленно молотил меня по щекам. Участковый сидел рядом и приводил в чувство человека в костюме.

— Пора уё…ывать отсюда, — говорил Клон, продолжая окучивать меня пощечинами. — Тебе реально пора сваливать. Это статья.

— Хватит, бля! — Я схватил его за руку. — Хорош. Я высвободился из-под Клона (Клон: особо не препятствовал). Участковый, продолжая молотить по щекам человека в галстуке (человек в галстуке: приоткрыл один — второй заплыл безнадежным и уродливым шаром с едва различимой прорезью — глаз и выдохнул жалобное «ах»), смотрел на меня ошалелыми глазами:

— Ты понимаешь, насколько серьезно ты попал, парень?

Я восстановил дыхание (двадцать-тридцать секунд от силы), потом метнулся в квартиру (еще несколько секунд), взял из комнаты рюкзак, а из кухни — недопитое пиво. Уже вызывая лифт, я все же решил ему ответить:

— Не понимаю, какие ко мне могут быть претензии. Мне было предписано освободить квартиру — я ее освободил. Пользуясь моментом, можете вынести оттуда видак, телевизор и музыкальный центр. Сдадите потом в комиссионку или толкнете на рынке. Вместо арендной платы за торговую точку используйте служебное положение. А если будете заводить на меня уголовное дело, имейте в виду: вашим коллегам будет интересно узнать, как храбро вы бросились на защиту избиваемого, товарищ, блядь, капитан. Какие бескомпромиссные попытки вы предприняли для того, чтобы задержать правонарушителя. Как явились на ЧП без табельного оружия — может, вы его уже давно продали чеченским террористам или членам ОПГ? И все остальное.

А потом я не удержался и снял их обоих. Каюсь: «Зенит» я настроил заранее. В те несколько секунд, которые ушли на перемещение из комнаты (с компакт-дисками) на кухню (с недопитым пивом). Света возле мусоропровода оказалось вполне достаточно: в моем (уже не моем) подъезде на лестничных клетках просто огромные окна. Намного большие, чем в «хрущевках» и прочих советских архитектурных уродцах, и уступающие разве что прозрачной стене на гейлэндовской кухне.

Надлежащие комментарии: фотку я, разумеется, порву. А может, вообще не буду печатать. Хотя в этом случае, надо признаться, исчезнет некий цимес.

Еще комментарии. Я знаю, что когда я единственный раз посмотрю на изображение горизонтального тела возле мусоропровода, меня охватит приступ омерзения к себе самому. Так уже случалось. Неоднократно. Я сам не понимаю, зачем я снимал их. Почему я так хотел увековечить эту забитую тушу во Владикавказе и зачем я только что потратил три кадра на этот полудохлый кусок дерьма. Говорят, что чужая душа — потемки, но, по-моему, самые реальные потемки — твоя собственная душа.

Предположение навскидку: скорее всего я просто хочу, действительно хочу испытать этот самый приступ. Непонятно, правда, зачем: омерзения в моей жизни и так хватает. Причем не только по отношению к себе.

Клон уже затаскивал меня в лифт. Уже нажимал на кнопку с единицей. Мент что-то бубнил (не очень уверенно) в ответ, но я его не слушал. Да и не слышал: двери закрылись, и мы поехали вниз.

Я не жалел ни о чем, что осталось внутри моей норы. В том, что мент сейчас же займется мародерством (может, даже по новой вырубив, если хватит сил, очухавшегося нежелательного свидетеля возле мусоропровода), я не сомневался ни секунды. Но я же говорю: меня это действительно мало волновало. Я сваливал отсюда навсегда, и у меня не было ничего, что хотелось бы взять с собой. Точнее, не так: у меня не было ничего, что хотелось бы взять с собой и что при этом не могло уместиться в моем рюкзаке. (В рюкзаке уместились: фотоаппарат, несколько отснятых и чистых пленок (обычно я использую «Кодак-голд»), плеер и те компакт-диски, которые находились в нем на момент оставления квартиры: не очень много, но на первое время достаточно, а остальное потом прикуплю по новой.)

Хотя нет, вру: мне было жаль красный ковер. Я провел на нем много приятных минут, вылупившись в потолок и слушая музыку. В его ворсинках гнездилась какая-то особая аура — энергетика пьяных и не очень тел, лежащих вповалку на вписке, постоянный секс на жесткой плоскости и все такое прочее — ну, вы знаете, что хранят в себе ковры тех квартир, где живут не обремененные семьей молодые люди до двадцати пяти. Но — проехали: ковер я с собой взять не мог, поэтому он (вместе со своей аурой) остался в прошлом. Наверное, это даже хорошо.

Я подумал, что скорее всего они поделятся друг с другом. Мент впарит галстучнику видак, а телевизор с музыкальным центром возьмет себе. Или наоборот: телевизор — галстучнику, видак и муз-центр — себе. А может, галстучник оборзеет и потребует два девайса, в противном случае грозя зафиксировать побои и подать на меня в суд, что действительно будет сулить менту некоторые предпенсионные неприятности.

Деньги? Пусть поищут. Приятных поисков, идиоты. Вряд ли они знают, что все свои деньги я ношу с собой, в заднем кармане штанов. Может быть, потому, что у меня никогда не бывает одновременно слишком много денег. Точнее, не так: денег у меня никогда не бывает больше, чем может уместиться в этом самом кармане.

Уже на улице Клону пришла очередная smsKa. Текст: «Sro4no nujna tvoya pomosh ho4u sozdat' kult sobstvennoy li4nosti za konsultazii pla4u pivom». Ответ: «Delete».

Как-то раз, после очередной (неудачной) попытки моей суицидально настроенной сестренки я приехал к ней в Склиф. Она была одна в палате — лежала, уткнувшись в стену, с заплаканными глазами, а вокруг шарились уставшие врачи в голубых одеждах. И весь прочий антураж: успокоительная капельница, чистые простыни и прилагающийся дозняк стандартного больничного уныния — такого, от которого даже вполне здорового человека с «позитивным мышлением» потянет на суицид. Она тогда сказала, что готова увидеть только меня. Не друзей, не родителей — меня. А когда я пришел, вжалась в меня заплаканным лицом и шептала: объясни, объясни, зачем, зачем все это. Она говорила: я не могу понять. Не могу врубиться в то, зачем все это нужно и какой от него кайф. А я гладил ее по голове и говорил лживые слова о том, что кайф жизни — это такая вещь, которую нужно уметь разглядеть. К которой нужно стремиться, в которую стоит верить и которую есть смысл искать.

Попробуйте объяснить семнадцатилетнему человеку, только что вытащенному из суицидного коматоза, что жизнь прекрасна. Особенно если вы сами знаете, что это не так — попробуйте.

Я к тому, что: мое мышление не позитивно. Тот раз был единственным, когда я произносил слова о кайфе жизни. Даже в моменты, когда кайф действительно присутствовал в моей биографии (время Движения), у меня хватало ума не озвучивать его наличие.

Это я все об омерзении. Дело в том, что: для меня омерзение содержит все, в чем отсутствует кайф. Такая болезнь. Наверное. Хитрая такая зависимость.

Забыл сказать: нынешнее местонахождение моей суицидально настроенной сестренки — Даниловское кладбище. Диагноз: врачи «скорой помощи» не всегда успевают вовремя, особенно в часы пик.

Точнее нет, не так: нынешнее местонахождение моей сестренки — небеса, светлые и обетованные. Я в это не верю, разумеется, но она все равно именно там. Там, где меня не будет никогда, потому что я после смерти попаду в другие области.

Хоть и без особой паники, но мы все же делали ноги — просто так, на всякий случай. Не бежали, но шли достаточно быстро. На девяносто процентов я был уверен, что все произойдет именно так, как я рассчитывал, — мародерство, дележ, уголовное дело не открыто в обмен на материальную (аудио-видео) компенсацию, — но из-за оставшихся десяти процентов рисковать не хотелось.