Иван Аксенов - Готы Страница 42

Благодатский трогал листья пальцем. Один, кленовый, поднимал и рассматривал на свету. Вскоре — провожал ее до остановки — ехать на работу, договаривался о следующей встрече и шел домой.

Так начиналась для Благодатского иная жизнь, похожая на ту, которую вел до разрыва с ней, но — еще плотнее наполненная отношениями, встречами и совокуплениями. Большую часть своего времени проводил рядом с ней: счастливый, радостный и полный сил. Откладывал до весны свой мрачноватый план раздобывания денег: с раскапыванием могилы и доставанием черепа — для последующей продажи его состоятельному готу. Решал: «Сейчас — поздно уже: ночи холодные, земля от дождей тяжелая: за один раз не управиться. Да и — нужно для этого домой уехать на несколько дней… Потерплю до весны, до конца апреля или начала мая, чтобы стало светлее и теплее ночью — тогда и сделаю». Пока же — во множестве читал различные книги, размышлял. Гулял. Старался по возможности — посещать занятия и учиться. Начинал делать заметки для будущего своего произведения: собирался не мелочиться, а — писать сразу крупное и объемное, с последующей целью — непременно пристроить в издательство и напечатать, или же хотя бы разместить в электронно-компьютерной сети для всеобщего обозрения, прочтения и доступности.

В конце года по обыкновению — с легкостью завершали с Неумержицким семестр: сдавали всё, что требовалось сдавать: не хуже прочих, посещавших занятия. Прочие — удивлялись и завидовали. Называли — везунчиками и распиздяями. Благодатский и Неумержицкий — смеялись и не обижались.

Под конец декабря Неумержицкий приглашал — совершить вместе близящееся празднество: отправиться в гости к его девушке, прихватив с собой — кого пожелают.

— Не могу, — отказывался сильно довольный чем-то Благодатский.

— Чего так? Бухнули бы… А то — будем с нею вдвоем опять сидеть: и не выпьешь как следует, и не попиздишь. Нельзя же — всю новогоднюю ночь ебаться!

— Отчего же, отчего же — нельзя?

— Ну, не знаю… Так это как-то… Короче, не знаю.

— Да брось: пока ебется — ебись! Это ведь счастье, Неумержидский… Счастье…

— Вот хуйня — будто бы только в этом!

— Не только! Не только! Но в основном — в этом! А если у кого не так — не значит, конечно, что они — какие-нибудь там убогие или обделенные, но все-таки — стоит их пожалеть. Я так думаю.

— А может — ты и прав, — размышлял и начинал соглашаться Неумержицкий.

Зима тем годом оказывалась на удивление теплой и легкой: невысоко усыпал город светлый и чистый снег, часто случались оттепели: строили тогда дети обыкновенное зимнее: снеговиков, крепости. Лепили и швыряли друг в друга — плотными комками, порой разбивали стекла окон: не хуже, чем камнем осенью — Благодатский. Визжали и смеялись. Транспорт, автомашины, троллейбусы и автобусы — месили подтаявший снег, превращали его в густую коричневую жижу: чавкала под ногами, брызгала из-под колес. То и дело принимался валиться с серого неба — крупный пушистый снег: прятал ненадолго устроенную людьми грязь, а после — повторялось то же.

И только под самое окончание года случался неожиданно легкий мороз: подсушивал склизкое и пачкающее, покрывал узорами окна, заострял крыши — сосульками. Благодатский радовался этому: в договоренный час вечером последнего декабрьского дня отправлялся к ней, хрустя там и тут образовавшимися поверх пребывавшего мокрым снега — ледяными корками. Останавливался возле взорванного дома: видел зеленую строительную сетку, белую от промерзшего снега: почти не мог рассмотреть того, что за ней. Понимал, что — всё давно готово к сносу, но — никто ничего не делает.

Приходил к ней. Целовала, пускала в квартиру. Поила чаем и говорила:

— Скоро — поедем.

— Куда? — спрашивал.

— Ты же сказал — тебе всё равно, где встречать?

— Ну да…

— Так поедем, куда я захочу!

— Хорошо, — соглашался. — Выпить-то есть?

Демонстрировала ему — бутылку шампанского с красивой этикеткой, сообщала:

— Красное.

— Годится, — кивал Благодатский, закуривал и дожидался отправления. После отбытия соседок, справлявших на стороне, — успевали наскоро совокупиться.

Выходили из дому поздно: в больших ботинках, в тяжелых черных пальто и с распущенными волосами — шли к автобусной остановке. Добирались до станции метрополитена и ехали — до другой станции.

— Это же — «Семеновская»! — удивлялся Благодатский.

— Ну да, «Семеновская», — соглашалась, держала его за руку и влезала вместе с ним — в трамвай. — Тебя удивляет, удивляет?

— Да нет, не очень… — отвечал, но — не мог до конца поверить, что — будет встречать новый год — на кладбище. Сомневался до тех пор, пока в начале кладбищенского забора подъезжавший к остановке трамвай не тормозил привычно, останавливаясь на несколько секунд: звала тогда — на выход.

«Ни хуя себе — праздник!» — поражался Благодатский, насмотревшийся дорогой сквозь окно — ярких вывесок-поздравлений, вырванных из черноты предянварской ночи и бросавшихся в глаза.

Выходили и шли вдоль рельсов и краснокирпичного забора — держась за руки. Не задерживались возле прочно закрытого основного входа — направлялись к углу забора с приставленной к нему крупной железякой: по ней легко взбирались и спускались на возлемогильную лавочку: поддерживал Благодатский её — за руку, помогал не оступаться на скользких поверхностях.

Закуривали и шли по кладбищу. Говорила:

— Ты хотел — чтобы мы вдвоем были, так вот: дома в соседних квартирах люди, а тут ни души и тихо!

— Отличная идея, — соглашался Благодатский. — И не слишком холодно. А потом — возьмем мотор, и — домой, в теплую постель?

— Конечно…

Там, где проходили они, оставались следы ног, а кругом — высились из ярко-белого — черные деревья, кресты и каменные ангелы с шапками снега на головах. На центральной аллее горели фонари и искристо блестело всё, политое их ярким в темноте зимней ночи — свете.

Добирались до художников, останавливались там. Смотрели на часы: оставалось немногим более десяти минут до начала нового дня, года и месяца. В ожидании — ставили шампанское в сугроб, обнимались и целовались: сближаясь телами сохраняли тепло и делали приятное друг другу.

Когда подходило время и догоняла минутная стрелка часовую — без слов и поздравлений откупоривали шампанское, только выругивался Благодатский:

— Блядь! — из-за того, что — теплое и неаккуратно вынутое из сугроба, выстреливало оно неожиданно темно-розовой пеной, щедро поливая снег ближайшей могилы. Попадало несколько капель — на надгробие.

Смеялась и подставляла язык под бившую из горла бутылки струю: когда прекращалась — пили по очереди: не имея специальной посуды — просто лили в рот. Радостно дымили первыми в наступившем году сигаретами.

И почти сразу вслед за этим просыпались вдруг с темного неба легкие снежинки: делалось еще теплее и совсем не хотелось никуда уезжать. Гуляли тогда среди могил, разглядывали украшенное и спрятанное зимой. Находили могилу с большой гранитной площадкой формы квадрата: блестела от ровной простыни снега: звала зайти. Заходили и оказывались словно в маленькой комнате, стенами которой служили могильные ограды и деревья, а крышей — небо.

— А давай — танцевать! — предлагал вдруг.

— Давай, — соглашалась.

Они брались за руки и танцевали что-то безумное, похожее на вальс, но — без ритма и без музыки: прислушивались только к гулким стукам собственных сердец и скрипу снега между подошвами и гранитом. А с высокого черного неба сыпались на них хрупкие снежинки и спокойно смотрели холодные острые звезды.

Благодатский совсем почти забывал о своем серьезном замысле, спокойно и радостно встречал весну и провожал ее месяцы: первый и второй. Солнце за то время успевало совершенно растопить снег, грязными асфальтами убежавший в сточные канавы. Нагревало постепенно деревья, из ветвей которых возникали почки, готовые разрываться листьями. А вместе с ними принимались тянуться вверх и разрастаться — дни: делались все дольше, все теплее. Откусывали постепенно кусочки у темных ночей, не боялись приближаться к ним так близко, что — не выдерживали и тоже светлели и нагревались.

Благодатский все чаще пребывал вне дома: гулял по улицам и кладбищу: один, с ней, с Неумержицким и Леопардовым. Оказывался в помещениях только совсем поздними часами и тогда — совокуплялся, читал и размышлял о различных предметах.

Одним днем — напоминал ему Неумержицкий о давнем намерении. Говорил:

— Что, зассал могилу раскапывать? Ничего удивительного: хуйню какую-то придумал… Что, вечером гуляем?

— Ничего я не зассал! — возмущался. — Выжидал просто: когда станет тепло и светло, теперь вот скоро уже… Да, хули тянуть! Сегодня домой уезжаю, и пока не сделаю — не вернусь!